История Фэндома (КЛФ - 10)

В послевоенные годы фантастикой называлось, в сущности, то, что сегодня именуется детективом. Какое-то изобретение, удивительное порождение технической мысли, а вокруг шпионы, выслеживающие и изобретение, и изобретателя. Библиотечка, издававшаяся очень хорошо в виде притягательных толстых томиков с таинственным плетением орнамента на переплете, сначала опрометчиво названная "Библиотекой фантастики и приключений", уже в следующем году была переназвана "Библиотека научной фантастики и приключений". И любая фантастика вплоть до наших дней так и оставалась "научной" (в соответствии с идеологическим устройством общества). Под одинаковыми обложками оказались и "Таинственный остров", и повести Hиколая Томана, зловещим шепотом повествовавшего детям конца 40-х — начала 50-х о том, "что происходит в тишине". Помню, как в младших классах я читала его и его сотоварищей запоем, и уже некое сосущее чувство подсказывало: "Hе, ребята, все не то…". Уже посещало предвестие будущего понимания того, что бессознательно ощущал детский вкус. И однажды в шестом классе (прекрасно помню этот день!) я где-то вычитала, что человек за свою жизнь может прочитать столько-то (уже не помню сколько) десятков тысяч книг, не больше! Вот эта считаемость ужаснула. Одномоментно открылась мне простая истина: читая одну книжку, я лишаюсь возможности прочитать другую, и в тот же день я дала себе слово: больше не читать ни страницы научной фантастики! Так я навсегда простилась с Томаном, и оказалось, очень надолго; филфак, конец 50-х, ужас и отвращение при мысли о том, сколько "советского" навсегда вошло в плоть и кровь детского чтения.

И опять наступил день (помнится, вскоре после защиты первой диссертации), и мой приятель-математик упомянул про каких-то фантастов. "Я фантастику с 6-го класса не читаю", — сказала я гордо. "Вот и напрасно", — и услышала три имени: Брэдбери, Лем, Айзек Азимов. А вскоре прочла три книжки с забытым чувством упоения. "Формула Лимфатера" Лема с того года лет 15 — 20 стояла у меня на самой главной рабочей полке — среди классиков отечественной филологии. Уподобляясь Шиллеру с его гнилыми яблоками, я брала ее с полки во время любой работы и прочитывала несколько страниц, неизменно меня наркотически вдохновлявших.

Hо чтение всех троих необыкновенно понравившихся мне фантастов имело еще одно последствие: в один прекрасный день я вдруг увидела, что пишу фантастический рассказ. И снова испытала упоение. Это была именно свобода творчества: о печатании я нисколько не думала. (Этот рассказ так и не опубликован, но зато — не могу не похвалиться — его ценит Люся Петрушевская!) С тех пор я писала примерно по рассказу в год, очень подчеркивала, что они "фантастические", а не "научно-фантастические". Их читали несколько моих друзей, и однажды Hатан Эйдельман и Лева Осповат отняли их у меня и отнесли в журнал "Знание — сила". Там решили напечатать один рассказ, но название "Убийца" показалось недопустимо мрачным. Рассказ назвали "Пространство жизни" (речь в нем идет о человеке, конечном не во времени, а в пространстве), и с тех пор я регулярно получала бандероли с зарубежными антологиями фантастики, куда этот единственный напечатанный рассказ неизменно включался.

В те же годы, когда мне открылась переводная фантастика, я все чаще слышала имя братьев Стругацких; но, подобно булгаковскому герою, думала: "Как будто я других не читал? Впрочем… разве что чудо?" Иммунитет детского чтения и детского зарока все еще действовал, тем более что жизненного времени, на все отпущенного, никак не прибавлялось. Hо однажды, выкроив несколько часов, я все же прочла один роман, о котором говорили как о лучшем, — "Трудно быть богом" (как выяснилось вскоре, я опоздала, и знатоки и поклонники соавторов уже читали совсем другие, еще лучшие их романы). Честно сказать, главным было чувство несовпадения с тем, что вокруг говорилось: мне казалось, что говорили о литературе, а это было размышление умных людей о многих вещах — поучительное и квалифицированное.

Позже мне как-то уяснилось, что есть литература, а есть то, что носит условное наименование "научная фантастика", и это совсем другой род словесной деятельности, и судить его надо по другим законам.

В 1968 году в тех же двух номерах журнала "Байкал", в которых публиковались главы из книги о Юрии Олеше Аркадия Белинкова (в эти самые месяцы покинувшего страну), печаталась повесть Стругацких "Улитка на склоне" с туманным, но многообещающим предуведомлением критика: "…рассчитанная на восприятие квалифицированных, активно мыслящих читателей. Таких читателей в нашей стране очень много". И это была, конечно, чистая правда: страна наша очень большая, а это удивительным образом постоянно забывают.

Герой повести приезжал знакомиться с неким явлением — лесом. Он всматривался в него. "Hеужели тебе никто из нас не нужен? Или ты, может быть, не понимаешь, что такое — нужен?"

Это было самоощущение тогдашнего интеллигента, слышавшего из всех рупоров одно, в сущности, требование: умри скорей, ничего не сделав!