В другом фрагменте из Гераклита читаем: „Гомер стоил того, чтобы его выгнали с состязаний и высекли, да и Архилох
(Известный греческий эпический поэт. — Н.М.) тоже” (30; 203). Или о Гесиоде: „Учитель большинства — Гесиод: про него думают, что он очень много знает — про того, кто не знал [даже] дня и ночи!” (43; 214). Чего же не знал Гесиод? Что день и ночь “суть одно” (там же), т.е. он не знал диалектики, а потому не заслуживает имени мудрого. Тем самым Гераклит четко отвергает мифологически-поэтический способ рассуждения. И когда самого Гераклита упрекают в склонности к образному, символическому языку, который сродни языку мифов, то, видимо, не принимают в расчет неприязнь его к Гесиоду, Гомеру, к другим поэтам, создателям мифов. А также то, что Гераклит пытался выработать пусть и символически-образный, но уже и немифологический стиль размышления и письма. Достается от Гераклита и греческим мистикам. Вот красноречивое свидетельство Климента Александрийского: „Кому прорицает Гераклит Эфесский? «Бродящим в ночи (магам), вакхантам, менадам, мистам». Это им он грозит посмертным воздаянием, им провещает огонь, ибо «нечестиво они посвящаются в то, что считается таинствами у людей»” (87 (а); 240).“Невежеством” у Гераклита объявляется и “почтенная” вера в некоторые религиозные культы. Гераклиту свойственна богоборческая тенденция, воплощающаяся в некоторых его фрагментах. Гераклит развенчивает дионисийский культ, который был так чтим в Греции, остроумно и метко критикует людей, поддерживающих культ Диониса.
Итак, критическая в адрес религии и мифологии, богоборческая тенденция, критика всяких мистерий и культов, т.е. собственно народного суеверия, — все это характерные отличия философии Гераклита.
Он как бы объединяет многие ненавидимые им суеверия в собирательный образ “невежества”, которое овладевает легковерной толпой. И в принципе Гераклит был прав; ведь большинство греков в его время поклонялись богам, отдавая предпочтение то тем, то другим религиозным культам. Критика Гераклита в адрес соотечественников не является, стало быть, беспочвенной: он отважно выступает против всегреческих предрассудков и невежества.Но, может быть, Гераклит вообще был циником, о которых принято говорить, что у них нет за душой ничего святого? Может быть, он просто подсмеивался над греками и не хотел ни о чем рассуждать серьезно? Иногда Гераклиту приписывают именно такой способ поведения: он-де намеренно развенчивал все то, что грекам было особенно дорого. Но у Гераклита есть целый ряд фрагментов, в которых об общегреческих ценностях говорится всерьез. Например, о павших в бою он говорит: „Убитых Аресом боги чтут и люди”
(96 (а); 244). Столь же серьезно и приподнято высказывается Гераклит о “наилучших” людях, достойно встретивших смерть: „Чем доблестней смерть, тем лучший удел выпадает на долю [умерших]” (там же). Есть в философии Гераклита, так сказать, ценность всех ценностей, которой он по-настоящему поклоняется. Речь идет о законе. “Народ, — говорит Гераклит, — должен сражаться за попираемый закон, как за стену [города]” (103; 247). Очевидно, имеется в виду не всякий наличный закон какого угодно государства. (Недаром же Гераклит отказался законодательствовать в Эфесе!) Но ценность истинного закона для него — не просто высокая, но абсолютная. Эта мысль встречается позднее у Сократа и Платона.Новое в понимании первоначала (идея огня)
Поверхностному наблюдателю может представиться, что Гераклит просто примыкает к древнегреческим ионийским философам, во всяком случае, встает рядом с Фалесом и Анаксименом. Ведь он тоже утверждает, что первоначало есть одна из материальных стихий, а именно огонь. Но огонь у Гераклита в еще большей мере символ, чем Фалесова вода, огонь есть символ всеобщей стихии,
даже стихийности. Как убедительно показано в историко-философской литературе, Гераклит избирает именно огонь, потому что благодаря этому символу возникает образ более живого, динамического первоначала. Предшествующие же философы пришли к тому, что во имя спасения идеи первоначала его нужно объявить не подверженным изменениям.