История Французской революции (1789 по 1814 )

Декрет Совета старейшин и прокламация Бонапарта были расклеены по всему Парижу. В этом большом городе было заметно волнение, всегда сопровождающее всякое чрезвычайное событие. Республиканцы, и не без основания, серьезно тревожились за свободу. Но когда они выражали опасения относительно замыслов Бонапарта, видя в нем Цезаря или Кромвеля, им отвечали следующими словами самого генерала: „Это дурные, истрепанные роли, недостойные даже просто умного человека, а не то что благонамеренного. Самая мысль о покушении на представительное правительство святотатственна в наш век просвещения и свободы. Только безумец с легким сердцем мог пожертвовать делом республики для роялизма, предварительно поддержав ее с некоторой даже славой и с некоторыми опасностями“. Однако же, значение, придаваемое Бонапартом себе самому в прокламациях, было дурным предзнаменованием. Он упрекал Директорию в дурном положении Франции тоном совершенно необычайным. „Что вы сделали, — говорил он, — с Францией, оставленной мной в таком блестящем положении? Я вам оставил мир, а нашел войну! Я вам оставил победы, а нашел поражения; я вам оставил итальянские миллионы, а нашел везде грабительские законы и нищету. Что вы сделали со ста тысячами французов, которых я знал, со всеми моими сподвижниками славы? Они мертвы… Такое положение дел не может длиться, — раньше чем через три года оно приведет нас к деспотизму“. В первый раз в продолжение десяти лет один человек все относил только к одному себе и требовал отчета от республики, как если бы она была его собственностью. Нельзя удержаться от изумления, видя, что новый пришелец революции один завладевает наследством, так трудолюбиво приобретенным целым народом.

19 брюмера члены Совета отправились в Сен-Клу; Сьейес и Роже-Дюко сопровождали Бонапарта на это новое поле сражения; они ехали в Сен-Клу с намерением поддержать планы заговорщиков. Сьейес, зная тактику революционеров, хотел, чтобы быть уверенным в результатах, арестовать на время предводителей крайней партии и допустить в Совет только умеренных его членов. Но Бонапарт не согласился на это. Он не принадлежал ни к какой партии; действуя и побеждая до сих пор только благодаря войску, он думал увлечь законодательные советы, как увлекал солдат, повелительным словом. Для собрания Совета старейшин была отведена галерея Марса, для Совета пятисот — оранжерея. Значительная военная сила окружала место заседания Законодательного корпуса, подобно тому как толпа 2 июня окружала Конвент. Республиканцы сходились группами в садах, ожидая начала заседаний; они кипели благородным негодованием против военного насилия, которым им угрожали, и сговаривались о том, как ему противодействовать. Молодой генерал в сопровождении нескольких гренадеров ходил по двору и по залам и, преждевременно выказывая свой характер, говорил, как бы чувствуя себя двадцатым королем известной династии: „Я не желаю больше заговоров, — с этим надо покончить, я их категорически не желаю“. Около двух часов дня Советы собрались в залы заседания при звуках музыки, игравшей „Марсельезу“.

Как только заседание открылось, один из заговорщиков, Эмиль Годен, взошел на кафедру Совета пятисот. Он предложил поблагодарить Совет старейшин за меры, им принятые, и предложить ему выяснить средства, необходимые для спасения республики. Это предложение было знаком к ужасающему беспорядку; со всех сторон зала раздались крики против Годена. Республиканские депутаты осадили трибуну и стол президиума, за которым сидел Люсьен Бонапарт. Заговорщики: Кабанис, Буле из Мерты, Шазаль, Годен и другие на своих местах побледнели. После долгого волнения, во время которого никто не мог заставить себя выслушать, водворилась на мгновение тишина, и Дельбре предложил возобновить присягу Конституции III года. Ни один голос не поднялся против этого предложения, приобретшего особую важность в подобных обстоятельствах; присяга была принесена единодушно и восторженно, и это очень смутило заговорщиков.