История Французской революции. Том 1

Неккер противился этому вторичному выпуску и прислал об этом записку, которая была оставлена без внимания. Времена для него сильно изменились. Он уже не был тем любимым министром, с которым считал неразлучно связанным свое благополучие народ еще год тому назад. Лишившись доверия короля, рассорившись со всеми товарищами, кроме Монморена, он и у собрания был в пренебрежении – оно не оказывало ему того внимания, которого он вправе был ожидать. Ошибка Неккера заключалась в том, что он воображал, будто разума должно хватить на всё и, выраженный в соединении с чувством и логикой, он должен торжествовать над упрямством аристократов и раздражением патриотов. Неккер обладал тем несколько надменным разумом, который судит об уклонениях страстей и порицает их, но у него недоставало другого разума, более возвышенного и менее гордого, который умеет не только осуждать страсти, но и руководить ими. Поэтому, поставленный посреди разошедшихся страстей, он всем сделался только помехой, а ни одной не мог обуздать. Оставшись без друзей после удаления Мунье и Лалли, Неккер сохранил одного бесполезного Малуэ. Он оскорблял собрание тем, что беспрестанно и с укоризною напоминал ему о самой тяжкой из всех забот – о финансах; кроме того, он сделался смешон тем, как выражался о самом себе. Когда 4 сентября он подал в отставку, все партии остались этим весьма довольны. Карета Неккера была остановлена на границе тем самым народом, который так недавно нес ее на руках, и потребовался приказ собрания, чтобы выпустить его в Швейцарию. Он удалился в Коппе и продолжал издали наблюдать за революцией: эта роль была гораздо более по нем, нежели роль руководителя.

Правительство впало в совершенное ничтожество, оставшись под исключительным надзором короля, и занималось лишь интригами – или бесполезными, или преступными. Сен-При поддерживал сношения с эмигрантами; Латур дю Пен исполнял все прихоти военных начальников; Монморен пользовался уважением, но не доверием двора и служил посредником в интригах с народными вождями, так как, по своей умеренности, имел с ними сношения. На всех министров посыпались обличения по поводу новых козней и заговоров. «Я тоже стал бы обличать их, – однажды воскликнул Казалес, – если бы великодушие дозволяло преследовать таких бессильных людей. Я бы обвинил министра финансов в том, что он не просветил собрание насчет действительных средств государства; министра военного – в том, что он распустил дисциплину в армии; министра внутренних дел – что он не заставил уважать приказания короля; наконец, всех – в ничтожестве и подлых советах, данных ими государю». Бездействие на глазах партий, стремящихся каждая к своей цели, – преступление. Поэтому правая сторона винила министров не в том, что они сделали, а в том, чего не сделали. В то же время Казалес и его приверженцы хоть и ругали министров, однако не хотели, чтобы собрание потребовало у короля их удаления, потому что считали такое требование посягательством на королевские прерогативы.

Впрочем, министры и без того один за другим подали в отставку, кроме Монморена, который остался в одиночестве. Дюпор-Дютертр, простой адвокат, был назначен хранителем государственной печати. Дюпорталь, указанный королю Лафайетом, заменил Латур дю Пена в военном министерстве и выказал большее расположение к народному делу. Одна из первых мер его заключалась в лишении Буйе почти всей свободы действий, которой тот пользовался в подначальном ему крае и в особенности – власти перемещать войска по своему усмотрению.

Король давно уже специально занимался историей Английской революции. Участь Карла I всегда сильно поражала его, и он не мог отделаться от мрачных предчувствий. Людовик в особенности отметил ближайший повод к казни этого короля – поводом этим была междоусобная война. Вследствие этого он возымел неодолимое отвращение ко всякой мере, которая могла бы вести к кровопролитию, и всегда противился всем планам бегства, предлагаемым Марией-Антуанеттой и двором. В течение лета, проведенного в Сен-Клу, он мог бы бежать, но не хотел и слышать об этом. Друзья конституции, также как и он, боялись этого средства, потому что оно легко могло привести к междоусобной войне. Одни аристократы его желали, потому что, удалив короля от собрания, получили бы полную власть над ним и надеялись управлять от его имени и вернуться вместе с ним во главе иноземных войск, не зная того, что эмигранты никогда не могут стать главою, а только хвостом иноземной армии. К аристократам присоединялись, может быть, еще несколько горячих голов, уже начинавших мечтать о республике, о которой никто еще не думал; самое слово это еще не произносилось – разве только королевой, во время ее вспышек против Лафайета и собрания, которых она обвиняла в стремлении к республике всеми силами души.