История Французской революции. Том 1

При новом справедливом распределении прав Учредительное собрание щадило прежних обладателей власти. Людовик XVI, имея титул короля, тридцать миллионов личного дохода, начальство над армиями и право приостанавливать исполнение национальной воли, еще пользовался немалыми прерогативами. Одно воспоминание о неограниченной власти может служить ему извинением в том, что он не примирился с этим еще блестящим остатком власти.

Духовенство, лишенное непомерных имуществ, некогда получаемых с условием помогать бедным (которым оно не помогало), поддерживать благолепие церкви и службы (заботу о которых оно предоставляло чуть ли не нищим приходским пастырям), – духовенство уже не составляло политического сословия, но ему были оставлены почетные церковные должности, его догматы уважали, его безобразные богатства обратились в достаточный, можно даже сказать, обильный доход, так как он еще давал возможность к довольно значительной епископской роскоши.

Дворянство тоже не было уже особым сословием; оно не пользовалось правом исключительной охоты и другими подобными; оно не было уволено от податей, – но можно ли было жалеть и тосковать об этом? Ему были оставлены громадные владения. Члены его могли быть избираемы народом и быть его представителями в государстве, с единственным условием не выказывать к последнему пренебрежения и презрения. Талантам дворян были открыты юридическое и военное поприща; почему же они не воодушевились благородным чувством соревнования? Как не поняли, что сожаление о прежних милостях равнялось признанию в неспособности?

Собрание щадило всех получавших из казны пенсионы, вознаграждало духовных лиц, со всеми поступало деликатно; неужели эта участь была так уж невыносима?

Итак, конституция была окончена. Королю оставалось только вернуть посредством переговоров свои прерогативы, предмет бесконечных сожалений, насколько это было возможно, а затем покориться и соблюдать конституцию, если только он не рассчитывал на иностранные державы. Но он весьма мало надеялся на их усердие, а эмиграции и вовсе не доверял. Поэтому Людовик решил принять конституцию и, что всего более доказывает его искренность, хотел тотчас же откровенно указать собранию недостатки, которые находил в ее уставе. Но его от этого отговорили, и он решил ждать возвращения того, что считал себе должным, лишь со временем. Королева в то время не менее короля искренне покорялась обстоятельствам. «Не надо унывать, – сказала она однажды министру Бертрану, – не всё еще пропало. Король хочет держаться конституции: это, конечно, самое лучшее». Можно почти наверное сказать, что если бы у нее были другие мысли, она не задумалась бы высказать их при Бертране де Мольвиле[48].

Учредительное собрание разошлось. Члены его возвратились в свои семейства или разбрелись по Парижу. Некоторые из наиболее видных – Ламеты, Дюпор, Барнав – имели сношения с двором и помогали ему своими советами. Но король не мог решиться следовать этим советам, заключавшимся в том, чтобы не только не нарушать конституции, но всеми своими действиями внушать убеждение, что он искренне к ней привязан. Эти члены первого собрания, сблизившиеся после ревизии, были главами того поколения революции, которое положило первые правила свободы и требовало, чтобы эти правила соблюдались. Их поддерживала Национальная гвардия, которую долгая служба под начальством Лафайета привязала к этому начальнику и его принципам. Члены первого собрания совершили только одну великую ошибку, с пренебрежением отнесшись к новому и часто раздражая его выражением своего презрения. Этими первыми законодателями уже овладело некое аристократическое тщеславие, и они словно думали, что кроме них не существует никакого законодательного знания.

Новое собрание состояло из весьма различных людей. Тут были просвещенные политики первой революции: Рамон, Жирарден, Воблан, Дюма и другие, которые назвали себя конституционалистами и заняли правую сторону, где не оказалось уже ни одного члена прежних привилегированных сословий. Таким образом, следуя естественному ходу событий, левая сторона первого собрания сделалась правой стороной второго. Вслед за конституционалистами явилось множество весьма даровитых людей, у которых воспламенились головы и разгорелись преувеличенные желания. Они были праздными и потому нетерпеливыми свидетелями трудов Учредительного собрания и находили, что оно сделало мало; они не смели признаться, что они республиканцы, так как со всех сторон только и было рассуждений, что о необходимости оставаться верными конституции. Но опыт республики, полученный в отсутствие Людовика XVI, и подозрительные намерения двора беспрестанно приводили их к этой мысли, а состояние постоянной враждебности, в котором они находились относительно правительства, должно было с каждым днем всё более привязывать их к ней.