История Французской революции. Том 1

После Конвента следовало посетить якобинцев; это была такая сила, к которой победоносный полководец никак не мог не явиться на поклон. Там совершалось брожение общественного мнения, там вырабатывали планы и заявляли приговоры. Каждый раз, как речь заходила о важном законе, о крупной революционной мере, якобинцы спешили открыть у себя прения и подать свое мнение. Немедленно после того они рассыпались по коммуне и секциям, писали ко всем примыкавшим клубам, и мнение, ими высказанное, желание, ими выраженное, возвращалось со всех пунктов Франции в форме адресов, а из всех кварталов Парижа – в форме вооруженных петиций. Когда в муниципальных советах, в секциях, во всех собраниях, облеченных хоть какой-нибудь властью, из последнего остатка уважения к легальности еще случались колебания касательно какого-либо вопроса, якобинцы, считавшие себя совершенно свободными, смело решали вопрос, и каждое восстание предлагалось ими задолго до исполнения. Кроме этой инициативы по каждому вопросу, они еще присваивали себе право неумолимого инквизиторства по всем деталям работы правительства. Если министр, начальник какого-нибудь бюро или подрядчик в чем-нибудь обвинялся, якобинцы отправляли от себя комиссаров, которые требовали, чтобы им показали бумаги и книги, и спрашивали отчеты. И отчеты сдавались им без надменности, без пренебрежения и без нетерпимости. Каждому гражданину, недовольному действиями правительства, да и не только его, стоило лишь явиться в общество, и он непременно находил себе защитников и заступников. То солдаты жаловались на своих начальников, то рабочие на хозяев, то, наконец, актриса на своего директора. Однажды один якобинец пришел требовать удовлетворения за унижение, нанесенный его супружеской чести его женой и товарищем!

Всякий спешил записаться в реестры общества, чтобы заявить о своем патриотизме. Почти все депутаты, недавно прибывшие в Париж, не замедлили туда явиться, за одну неделю их насчитали сто тринадцать, и даже те, кто не имел намерения бывать на заседаниях, все-таки просили о допущении на них. Провинциальные якобинские общества писали запросы о том, усердно ли бывают в Клубе депутаты их департаментов. Столичные богачи старались загладить вину за свое богатство, отправляясь в Клуб якобинцев и надевая там красный колпак.

Пока зала была битком набита членами, а трибуны – посторонними слушателями, снаружи стояла громадная толпа и требовала, чтобы ее впустили. Иногда эта толпа начинала сердиться, особенно когда дождь увеличивал неприятности такого ожидания. И тогда какой-нибудь якобинец (чаще всего Марат) ходатайствовал о допущении доброго народа, страдавшего у входа. И как только вход разрешали, несметная толпа мужчин, женщин и детей вваливалась в залу и смешивалась с якобинцами.

Собрания происходили вечером. Гнев, возбужденный и сдержанный в Конвенте, тут мог излиться свободно. Ночное время, множество присутствовавших – всё способствовало разгорячению голов; нередко слишком затянувшееся заседание превращалось в настоящий содом, в котором агитаторы черпали на следующий день храбрость для самых смелых инициатив.

И между тем это общество, так далеко зашедшее по части демагогии, еще не было тем, чем оно сделалось впоследствии. Оно еще терпело у входа экипажи людей, приходивших отрекаться от неравенства. Некоторые члены тщетно пробовали говорить в шляпах – их заставляли снимать шляпы. Бриссо, правда, недавно был исключен из общества торжественным решением, но Петион продолжал в нем председательствовать среди аплодисментов. Шабо, Колло д’Эрбуа, Фабр д’Эглантин были любимыми ораторами. Марат еще казался дик и странен, и Шабо говорил, что это ёж, которого нельзя ухватить ни с какой стороны.

Дюмурье принял Дантон, который председательствовал в этот вечер. Его встретили громкие рукоплескания, ему простили даже предполагаемую дружбу жирондистов. Генерал сказал несколько подходящих слов и обещал «ранее конца месяца идти во главе шестидесяти тысяч человек против королей, чтобы избавить народы от тирании».

Дантон, отвечая в том же стиле, заявил, что, собрав французов в лагерь при Сент-Мену, Дюмурье заслужил признательность родины, но теперь открывается новое поприще: он должен сшибить короны перед красным колпаком, которого общество его удостоило, и тогда имя его займет место между прекраснейшими именами Франции. Затем Колло д’Эрбуа сказал речь, которая может служить образчиком как языка, так и симпатии, которую в ту минуту питали к генералу.