История Французской революции. Том 1

Якобинцы, довольные этим днем, поспешили к себе в клуб порисоваться усердием и ловкостью, с которой составили публику трибун, и с удовольствием описать, какой величественный вид являли плотные ряды Горы. Они подбадривали друг друга, желая продолжать начатое, и обязались присутствовать на завтрашнем заседании, на котором должны были организовать чрезвычайный суд. Однако они еще не были вполне довольны тем, чего достигли: один из них предложил сочинить петицию, в которой следовало потребовать немедленного обновления состава комитетов и правительства, ареста чиновников и должностных лиц в самую минуту их отставки, а также всех почтмейстеров и контрреволюционных журналистов. Якобинцы хотели сейчас же составить эту петицию, но президент заметил, что невозможно требовать всего сразу; тогда, под тем предлогом, что надо искать иное помещение и там собраться как простым просителям, клуб рассыпался по Парижу. Волнение царило необычайное. Около сотни человек, обычные зачинщики беспорядков под командованием некоего Лазовского явились к журналисту Горса с пистолетами и саблями и разбили его печатные станки. Горса бежал и спасся лишь благодаря большому мужеству и присутствию духа. Они устроили то же самое и у издателя «Хроники»[63]. Следующий день грозил оказаться еще более бурным.

Было воскресенье. На центральном хлебном рынке готовился обед для новобранцев, отправлявшихся в армию: праздность народа в соединении с возбужденным настроением из-за торжества могли привести к неприятностям. Зала Конвента был набита битком, как и накануне; ряды трибун и Горы были также плотны и грозны. Прения открылись разными мелкими вопросами. Речь заходит о письме к Дюмурье. Робеспьер поддерживает его предложения и требует, чтобы суду были преданы Штенгель и Лану, командовавшие арьергардом во время недавнего поражения. Обвинение издается тотчас же. Затем требуют отправить депутатов-комиссаров для набора. Но так как их голоса необходимы для учреждения чрезвычайного суда, решено организовать этот суд сегодня же, а комиссаров отправить завтра. Камбасерес требует заодно и преобразования правительства. Бюзо бросается на кафедру, но громкий ропот не дает ему говорить.

– Этот ропот, – восклицает он, – говорит мне то, что я уже знал: что требуется мужество, чтобы противиться деспотизму, который тут готовится!

Шум усиливается. Бюзо продолжает:

– Я отдаю вам мою жизнь, но хочу спасти память мою от бесчестья, протестуя против деспотизма Национального конвента. В ваших руках хотят совместить все власти.

– Надо действовать, а не болтать! – раздается голос.

– Вы правы, – отвечает Бюзо. – Публицисты монархии тоже говорили, что надо действовать и что, следовательно, деспотический образ правления – самый лучший…

Опять шум, смятение, наконец решено отложить преобразование министерств и заняться лишь новым судом. Требуют доклада комитета. Доклад не готов, тогда требуют хотя бы проекта. Робер Ленде зачитывает его, заявив, что скорбит о его строгости. Тоном, выражающим самую глубокую печаль, он предлагает следующее: суд будет состоять из девяти независимых судей, назначенных Конвентом, разделенных на два постоянно заседающих отделения, преследующих по требованию Конвента или прямо от себя тех, кто на местах, занимаемых ими при старых порядках, напоминают о прерогативах монархии.

По прочтении этого ужасного проекта левая сторона разражается аплодисментами, правая приходит в сильное волнение.

– Лучше умереть, – восклицает Верньо, – чем согласиться на учреждение этой венецианской инквизиции!

– Народу, – возражает Амар, – требуется либо эта спасительная мера, либо восстание.

– Моя склонность к революционной власти известна, – заявляет Камбон, – но если народ ошибся в выборах, то ведь и мы можем ошибиться в избрании этих девяти судей, и тогда это были бы невыносимые тираны, которых мы сами поставили бы над собою!

– Этот суд, – восклицает Дюгем, – еще слишком хорош для злодеев и контрреволюционеров!

Шум разрастается всё больше, время проходит в угрозах, ругани, криках. Барер требует присяжных и энергично доказывает необходимость в таковых. Тюрро предлагает взять присяжных из одного Парижа; Буайе-Фонфред – по всей республике, потому что новый суд будет разбирать преступления, совершаемые в департаментах, в армиях, везде.

День проходит, ночь уже близка. Президент Жансонне вкратце повторяет все сделанные предложения и готовится открыть голосование. Измученные депутаты едва держатся на ногах от усталости. Члены Равнины начинают уходить, и Гора, чтобы еще больше запугать их, требует, чтобы голосование происходило открыто.

– Да! – говорят с негодованием. – Открыто! Пусть весь мир узнает людей, которые хотят резать невинных под сенью закона!

Эти слова несколько оживляет правую сторону и центр, и, паче всякого чаяния, большинство решает: присяжные будут, они будут браться поровну изо всех департаментов и будут назначаться Конвентом.