История Французской революции. Том 1

Общее настроение этого дня было очевидно. Восставшие решили совершить все свои действия согласно закону. Они хотели не распускать собрание, а только добиться от него требуемого, внешне сохраняя должное к нему почтение. Малодушные члены Равнины охотно потакали этой лжи, помогавшей им делать вид, будто они еще свободны, хотя в действительности они повиновались силе. В самом деле, мятежники, упразднив Комиссию двенадцати, всего на три дня отложили расследование ее действий, чтобы не подать вида, что уступают; они не предоставили Конвенту права располагать вооруженными силами, однако постановили, что ему будет дан отчет о принятых мерах; наконец, они распорядились издать прокламацию – чтобы заявить официально, что Конвент не боится и совершенно свободен.

Бареру поручили составить эту прокламацию, и он исказил происшествия 31 мая с той редкой ловкостью, вследствие которой его перо имело большой спрос всегда, когда требовалось снабдить слабых благовидным предлогом уступить сильным. «Слишком строгие меры, – писал он, – возбудили неудовольствие; народ поднялся мощно, но спокойно, весь день был под оружием, провозгласил уважение к собственности, а также свободу Конвента и каждого из его членов, но потребовал удовлетворения, которое Конвент поспешил дать ему». Вот каким образом Барер выражался о Комиссии двенадцати, которую в свое время предложил создать сам.

Первого июня спокойствие не было восстановлено. Собрание в епископском дворце продолжало свои заседания; департамент и коммуна тоже не расходились; секции не переставали шуметь; со всех сторон говорили, что достигнута только половина того, что требуется, так как двадцать два ненавистных депутата всё еще занимают свои места в Конвенте. Итак, Париж всё еще был в смятении, и 2 июня ждали новых сцен.

Вся материальная сила сосредоточилась в собрании мятежников в епископском дворце, а вся легальная сила – в Комитете общественной безопасности, облеченном всевозможными чрезвычайными полномочиями. Тридцать первого мая выбрали залу для сношений законных властей с этим комитетом. В течение всего 1 июня комитет не переставал требовать к себе членов собрания, чтобы выяснить, чего еще хочет разбушевавшаяся коммуна. Это было слишком очевидно: коммуна требовала ареста или отрешения от должности депутатов, с таким мужеством сопротивлявшихся ей. Все члены Комитета общественной безопасности были этим требованием глубоко опечалены, Дельма,

Трельяр, Бреар искренне горевали. Камбон, сторонник революционной власти, как он сам всегда говорил, но безусловный приверженец законности, негодовал на дерзость коммуны и говорил Бушотту, военному министру, подобно Пашу угождавшему якобинцам: «Мы не слепы: я очень хорошо вижу, что ваши чиновники – в числе зачинщики во всех этих делах». Барер, при всей своей осторожности, тоже начинал негодовать и даже высказывать это. «Надо будет посмотреть, – повторял он в этот печальный день, – Парижская ли коммуна представляет Французскую республику, или Конвент». Якобинец Лакруа, друг и помощник Дантона, казалось, чувствовал себя неловко перед товарищами из-за покушения, готовившегося против законов и национального представительства.

Дантон ограничивался одобрением всей затеи с упразднением Комиссии двенадцати, потому что не терпел ничего, тормозившего народную энергию, но в то же время желал бы, чтобы уважение к национальному представительству не нарушали. Однако он предвидел со стороны жирондистов новые вспышки и новое сопротивление ходу революции, и ему хотелось найти средство удалить их, без гонения. Тара предложил ему такое средство, и Дантон ухватился за него с жадностью. Все министры были в комитете, и Тара тоже. Глубоко огорченный положением, он возымел великодушную мысль, которая могла бы возвратить согласие. «Вспомните, – сказал он членам комитета, обращаясь преимущественно к Дантону, – вспомните ссоры Фемистокла и Аристида, упорство, с которым один отвергал то, что предлагал другой, и опасности, которым они через это подвергали отечество. Вспомните великодушие Аристида, когда он, глубоко опечаленный вредом, причиняемым обоими родной земле, однажды воскликнул: “О афиняне! Вы тогда можете быть спокойны и благополучны, когда и меня, и Фемистокла сбросите в Баратрон”. Так пусть же вожди обеих сторон повторят себе эти слова Аристида, пусть они добровольно, в равном числе, удалятся из собрания. С того же дня раздор уймется. В собрании останется еще довольно талантливых людей, чтобы спасти общее дело, и отечество будет благословлять благородных людей за такой великий поступок». Все члены комитета были тронуты этой высокой мыслью; Дельма, Барер, Камбон пришли от нее в восторг.