История Генри Эсмонда, эсквайра, полковника службы ее Величества королевы Анны, написанная им самим

— Каков ясновидец! — со смехом вскричала Беатриса.

— От чего это Генри не отказался бы, дитя мое? — спросила мать; добрая душа постоянно только о том и; заботилась, как бы сделать приятное каждому из нас.

Девушка опять бросилась к ней на шею.

— Ах, вы моя глупенькая, добрая маменька! — воскликнула она, осыпая ее новыми поцелуями. — Вот от чего не отказался бы Гарри. — И она залилась веселым раскатистым смехом, а леди Каслвуд вдруг зарумянилась от смущения, точно шестнадцатилетняя девочка.

— Полюбуйтесь-ка на нее, Гарри, — шепнула Беатриса, подбежав к нему. Не правда ли, как ей к лицу румянец! Ну, не прелесть ли? Она моложе меня на вид и уж во всяком случае в сто тысяч миллионов раз лучше.

Добрая Эсмондова госпожа поспешила удалиться из комнаты, чтоб скрыть свое смущение.

— Если б у нас, у придворных дам, расцветали подобные розы, чего бы мы не делали, чтоб только сохранить их! — продолжала Беатриса и снова засмеялась. — Срезали бы под самую чашечку и опускали бы в соленую воду. Но, увы, Генри, в Хэмптон-Корте и Виндзоре таких цветов не бывает. — С минуту она помолчала, потом улыбка сбежала с ее лица, и апрельская свежесть его затуманилась надвигающимся ливнем слез. — О, как она добра, Генри! вскричала она. — Какая это святая душа! Ее доброта страшит меня. Мне трудно жить с нею вместе. Я сама, пожалуй, была бы лучше, не будь она столь совершенна. Было в ее жизни какое-то большое горе, какая-то важная тайна; в чем-то она раскаивается до сих пор. Это не связано со смертью отца. О нем она говорит спокойно; да и едва ли она его так уж сильно любила, хотя кто скажет, кого мы, женщины, любим и за что.

— Вот именно, кого и за что, — вставил мистер Эсмонд.

— И никто не знает, как она живет теперь, — продолжала Беатриса, ограничившись лишь взглядом в ответ на это неуместное замечание. — Вот нынче рано поутру ходила в церковь; долгие часы проводит запершись в своем кабинете; и если сейчас вы последуете туда за нею, вы найдете ее погруженной в молитву. Заботится о приходских бедных — об этих ужасных, грязных людях. Не пропускает ни одной проповеди нашего священника, — если б только вы знали, до чего они скучны! Так вот, on a beau dire [95], но люди, подобные ей, не созданы, чтобы общаться с нами, простыми смертными. Даже когда мы с ней одни, в комнате словно присутствует незримо третий. Не может она быть со мной вполне откровенна, потому что мысли ее постоянно обращены к вышнему миру или, может быть, к ее ангелу-хранителю. Не он ли и есть тот третий, что стоит между нами? О Гарри, я ревную к этому ангелу-хранителю! — вырвалось вдруг у госпожи Беатрисы. Это очень дурно, я знаю, но маменькина жизнь вся устремлена к небу, моя же вся здесь, на земле. Вот почему мы с нею не можем быть истинными друзьями; да и притом один миаинец Фрэнка для нее дороже, чем я, — да, да, я знаю это; и вас, сэр, она тоже слишком любит, и я вас оттого ненавижу. Мне хотелось, чтобы она была только моя, но она этого не пожелала. Когда я была маленькой, она любила отца больше меня (как только она могла, Гарри! Ведь я отлично помню его, он был добрый, красивый, но такой неумный, и, бывало, как выпьет, так и вовсе лыка не вяжет). Потом первое место в ее сердце занял Фрэнк, а теперь вот — церковь и священники. Как бы я могла любить ее! Еще малюткой я приходила в ярость оттого, что она любит не меня одну, а она всех вас любила больше меня, — я знаю, не спорьте со мной. А теперь у нее только и разговору, что о. благостных утешениях веры. Добрая душа! Словно ей легче оттого, что она послушно верит, будто все мы злые и жалкие грешники и будто этот мир лишь pied a terre [96] для праведников, где они останавливаются на ночлег, подобно тому, как мы, едучи из Уолкота, проводим ночь в большой, мрачной и неуютной гостинице в Хаунслоу, на гадких, неудобных постелях (помните вы эти ужасные постели?); когда же наступит утро, они сядут в колесницу и вознесутся прямо на небо,

— Замолчите, Беатриса, — сказал мистер Эсмонд.

— Ах, замолчать! Вы тоже лицемер, Генри, и ваши постные мины и мрачные взоры — одно притворство. Все мы лицемеры. О боже! Как мы все одиноки, одиноки, одиноки! — вскричала бедная Беатриса, и тяжелый вздох всколыхнул ее прелестную грудь.

— Это я написал ту заметку, дорогая, всю, от первой строчки до последней, — сказал мистер Эсмонд. — Вы вовсе не так легкомысленны, как вы сами о себе думаете, Беатриса, и вы много лучше, чем о вас думаем мы. Людям свойственно сомневаться в добре, сокрытом в них самих, и отворачиваться от счастья, находящегося рядом. Вот вы лелеете честолюбивую мечту о замужестве, которое принесет вам знатность и богатство, а на что они вам? Все это вам прискучит, как только вы своего добьетесь, и в карете с короной на дверцах вы не более будете счастливы…

— Чем на крупе осла вдвоем с Любеном по дороге на рынок, — перебила его Беатриса. — Благодарю покорно, Любен!