История города Заволжье

Утром, 6 апреля, мы направились на встречу с судьбой на улицу Воробьева, где половину ее длинны, занимало монументальное здание с колоннами из розового гранита, Горьковского КГБ. У нас легко приняли сигареты для Бори Спорова, через некоторое время открылись массивные дубовые двери и меня пальчиком поманили внутрь.

– Мне тоже? – спросила Пожарицкая.

Гражданин, поманивший меня, отрицательно покачал головой.

Я вошел в двери, и здание проглотило меня. Через два дня мне исполнялось 20 лет.

…Конечно, девяносто процентов более виноватых ходит на свободе, но ведь кто-то должен и в тюрьме посидеть. Такова система. Эти люди, которые поманили тебя в мир, где они повелевают, нуждаются в материале для своей деятельности. Они трудятся как кроты, обрабатывая предмет, попадающий в их поле зрения. Они не могут сажать всех подряд, хоть в идеале могли бы состряпать обвинение на любого. Политическая воля вручает им определенный алгоритм, правила игры. Конечно, они не верили в то, что ты способен поколебать советскую власть, их власть. Они понимали, что эта власть разрушается другими масштабами воздействий, там, где она соприкасается с настоящими силами, силами истории. Ты для них был всего лишь сырьем, пригодным для переработки, молекулой, движение которой пролегало через их кишечник. Вспомни Воробьевскую внутреннюю тюрьму. Пустовато было в ней. А когда-то эта машина пропускала через себя огромный поток населения. Они очень обрадовались тебе.

Действительно, обрадовались. Я вспомнил, с каким вежливым вниманием они вытряхивали содержимое моих карманов, – записную книжку, карманный справочник по Югославии. Точилку для карандаша из безопасной бритвы они отделили с особой поспешностью и озабоченным видом; можно было подумать, что если они не успеют, я либо им перережу горло, либо вскрою собственные вены. В карманах были какие-то пустяки – платок, оторвавшаяся пуговица, клочок бумаги. Все вещи они называли своими именами и старательно заносили в протокол. Туда же попал и ремень с брюк, мешковато сидевших на мне. Меня еще раз опросили, словно опасаясь, что за это время я мог растерять чувство глубокой вины перед советским народом, и передали в руки тюремного начальства.

Любопытная деталь: тюрьма – тоже аттракцион, где подневольные зрители должны прочувствовать бессилие. Тюрьма создает много эффектов заставляющих трепетать узника. Здесь жестокость имеет собственные внешние символы. Стальные двери, вторые двери из стальной решетки, на них лязгающие замки. В руках надзирателей огромные ключи, которыми они стучат по металлу, чтобы им открыл новый принимающий. Ритуал обыска уже другой -унизительный. Тебя раздевают наголо, заглядывая во все места, щели и отверстия, хоть обыскивающий прекрасно видит, что перед ним красный от смущения мальчишка, а не нацистский преступник, способный спрятать под коронкой зуба цианистый калий. Порядок есть порядок, – «оставь надежду всякий входящий сюда».

Вообще, все детали тюремного быта и хода самого следствия, интересны скорее с точки зрения социологического и психологического анализа. Там повсюду какая-то странная и тяжелая игра, участники которой давно поверили и принимают всерьез каждую деталь. Там везде лицемерие и ложь, а еще жестокость, как внутреннее свойство ее высоких и рядовых исполнителей.

– Они мне всю жизнь испортили, – говорит, глядя перед собой, старший советник юстиции прокурор Либерман Прокуратуре поручено контролировать правильное ведение следствия. Иногда они присутствуют, иногда отсутствуют во время допроса.

Зачем он произнес эту фразу? – думаю я. – Чтобы я поверил ему и «раскрылся», хотя раскрываться уже дальше некуда. А может быть, отягощенная совесть требует исповеди? Вид у прокурора интеллигентный, но и у моего следователя не пролетарский вид. Я не знаю, что ответить на внезапное откровение и сочувственно молчу. В этот момент в кабинет входит Беловзоров. Допрос продолжается. Как они стараются приготовить из меня опасного конспиратора, умело расшатывающего устои советской власти. «С кем встречались во столько-то? О чем беседовали? А вот ваш товарищ говорит совершенно иное. Ах, вот что! – Ну, так и запишем: плохо помню. Подпишите».