История и повествование

<…> Ни

в кафе не встретить сподвижника, раздавленного судьбой, ни в баре уставшего пробовать возвыситься над собой ангела в голубой

юбке и кофточке [1055].

Век Бродского — век прогресса технологии и скорости, в его начале машина и самолет сравнивались с чудесами, а теперь они даже не предметы роскоши привилегированных классов, но средства передвижения, находящиеся в распоряжении каждого человека. Автомобиль — один из самых ярких символов кончающегося века. В нем воплощаются такие господствующие ценности эпохи, как скорость, эффективность и мощь, которые проявляют мнимую энергичность и жизнеспособность XX века. Эта ложная жизнеспособность, однако, является частью той неодушевленной реальности, которая, цитируя Кальвино, принадлежит к царству смерти, образом которого служит в его записках кладбище ржавых машин.

Также автомобиль
больше не роскошь, но способ выбить пыль
из улицы

[1056], где костыль

инвалида, поди, навсегда умолк…

Постукивание костыля инвалида о булыжник рассказывает не только о прошедшей войне, но и о той поре, когда шаг человека был основным мерилом пространства, об эпохе, когда темп и скорость движения были понятны человеческому уму. Моторный век отчуждал человека от конкретного ощущения под собой почвы, а также от понимания временных и пространственных отношений. Для Бродского шаг является синонимом хода, мышления, саморефлексии:

What we call the nineteenth century marks what appears to be the last period in the history of our species when its scale of reality was quantitatively human. <…> It was the last century of seeing, not glimpsing; of responsibility, not the incoherence of guilt. <…> Relations with space were based on the pace of one’s one step; and whenever one traveled, one did so in a charabanc driven by the same number of horses as a Roman chariot; i.e., by four or, at best, six. The invention of the engine, whose efficacy is measured in so many hundred horsepower <…>, chipped a lot from the reality of space and soiled what remained with abstractions hitherto confined to the works of one’s imagination tackling either the life of sentiments or that of time.

That was the real, not the calendar [1057], end of the nineteenth century. <…> To put it differently: an age ago, much less stood between man and his thoughts about himself than today.

(Brodsky 1988: xii — xiv)

Ср. у Калъвино:

The motor age has forced speed on us as a measurable quantity, the records of which are milestones in the history of the progress of both men and machines. But mental speed cannot be measured and does not allow comparisons or competitions; nor can it display its results in a historical perspective. Mental speed is valuable for its own sake <…> not for the practical use that can be made of it.

(Calvino 1988: 45)