История и повседневность в жизни агента пяти разведок Эдуарда Розенбаума: монография

Сделанное признание достаточно убедительно отражает всю сложность тогдашнего психологического состояния Розенбаума: страх и растерянность в атмосфере приближавшейся расплаты за содеянное в буквальном смысле лишали его рассудка, вынуждали его бросаться в крайности. Подтверждением этому может служить агентурное сообщение источника «Морозова» (Мороз), переданное органам следствия 15 ноября 1940 года: «Когда в камеру № 9, в которой я находился, прибыл из Лиды старик по фамилии Розенбаум, то мы спросили у него, за что его сюда посадили. Так он первоначально ответил, что сам не знает за что, но потом, услышав, что мы разговариваем по-польски, спросил: «Вы поляки?». А мы ответили: «Да». После этого он приободрился и сказал: «Слава Богу, что хоть посадили между своих людей». Стал говорить ему, что сидим мы тут за партизанку, и что у меня забрали спрятанные 20 винтовок и 400 патронов. Все это он выслушал молча, а на другой день признался, что сидит за шпионаж в пользу немцев и поляков. Потом стал рассказывать, что он сын адмирала русского флота; отец его был немец, а мать — полька. Родители имели три имения: одно в Каменец-Подольской губернии в 1500 десятин, второе в Киевской губернии в 2500 десятин и третье — где-то в Латвии. Про себя говорил, что он до революции был капитаном русского флота, затем, чтобы спастись, служил красным, от них бежал к генералу Деникину, после чего уже служил в польской армии, на речном военном флоте. Около Мозыря, где были захвачены в плен советские пароходы, он собственноручно расстреливал большевиков. Мы спрашивали: «За что же вы пленных расстреливали?». А он: «Я эту сволочь не перевариваю. Мстил и буду мстить им до гроба своей жизни. Они, эти сволочи, как заняли наше имение, не только его грабили, но и заставляли мою мать голой танцевать перед ними, а брата, который был ксендзом, расстреляли. Но и я их наклал под Киевом на реке Днепре в 1919 и 1920 году. Тогда я хорошо посчитался с ними. Командором польской флотилии я служил до 1927 года, потом подался на эмеритуру, пенсия была хорошей (800 злотых). Одновременно служил против Советов и коммунизма в политразведке, а для отвода глаз — в ипотеке. В душе же я всегда был идейным народовцем. Когда пришли Советы, удрать из Лиды не успел и стал маскироваться, а 1 2 февраля 1940 года установил контакт с членом советско-германской смешанной комиссии, сказав, что хочу уехать к сыну, в Конго, через Германию, но такое право надо было заслужить, а потому согласился сотрудничать с немецкой разведкой. Я обещал немцам, что когда Германия будет организовывать польский легион для деятельности в Белоруссии и в тылах Красной Армии, то я смогу им быть полезным. Я стал давать немцам сведения о расположении и движении красных войск в городе Лиде. Вместе со мной хорошо работал один ксендз…». Фамилии этого ксендза я не запомнил. После рассказа Розенбаума все мы, сидевшие в 9-й камере (Колодинский, Кашкуевич, инженер из Барановичей, и Бобер — бывший офицер австрийской и польской армий) стали уговаривать его отказаться от шпионажа и сознаться лишь в том, что он был в прошлом царским и польским офицером». Источник «Морозов» приложил к своему донесению небольшой клочок бумаги, переданный ему Розенбаумом. На нем простым карандашом последний написал адрес своего сына от первого брака, проживавшего в Конго, наивно надеясь, вероятно, установить с ним связь. Ныне на этой бумажке можно прочесть лишь — «Конgo, Веlgie Elizaвеt willе…», далее следует что-то неразборчивое.