История ислама. От доисламской истории арабов до падения династии Аббасидов

Не следует упускать из виду, что в этом чудовищном смешении разнороднейших религиозных преданий оставлены нетронутыми многие элементы корана; поэтому зачастую переходили в секту и правоверные муслимы, стоило только ловко, осторожно и не торопясь хорошенько обработать их. Попробуем представить ход обращения в частностях, быть может, несколько нами приукрашенный, но в общем все-таки довольно достоверный. Является в какой-нибудь местности эмиссар секты, один из дай («призыватель, глашатай»); под каким-нибудь благовидным предлогом, большей частью в роли суфия, купца, промышленника или чего-либо подобного он поселяется на более продолжительное время. Человек этот с виду отличается глубокой и искренней набожностью. В разговорах о религиозных и других предметах, которые он ведет постоянно с новым кружком своих знакомых, дай старается вплетать таинственные указания на настоящий смысл некоторых непонятных мест корана, разъясняет подлинное значение того или другого, по-видимому безразличного явления природы, предлагает на разрешение трудные вопросы, могущие привести беседующего с ним в замешательство, а отчасти наводящие на различного рода сомнения. Прежде всего поражает его слушателя замечательное знание корана, религиозных преданий вообще и предписаний, ритуальных в особенности, так что таинственное это существо должно произвести наконец впечатление человека, могущего сказать еще гораздо более, если только пожелает. Вместе с тем умеет он искусно пользоваться темой печального положения как государственных, так и частных дел; он тонко намекает, что упадок и все тесно связанные с ним бедствия зависят от того только, что массы народа отринули божеский закон и не желают более повиноваться личности подлинного имама; он дает понять, что только возвращение с ложного пути, достижение настоящего понимания смысла божественного писания и его священной воли в таком истинном значении, какое может преподать один только настоящий имам, приведут ко всеобщему повороту, к лучшим порядкам. Притом он с необыкновенной ловкостью приноравливается к степени развития ума тех, с кем имеет дело: умным льстит бессовестно, приходя в притворное восхищение перед их способностями, а глупцов одурачивает торжественным видом своего неизмеримого превосходства над ними; таким образом приобретает себе в самых широких кружках значение, часто даже уважение. Когда же ему удается наконец разжечь в людях страстное желание постичь тайники его сокровенной мудрости, при случае он показывает вид, что, пожалуй, не прочь объяснить им все. Наступает желанный момент, беседующий ждет с нетерпением поучительного наставления, а он вдруг как бы спохватится и смолкнет, растолковывая, что дело это чрезвычайно трудное и всякая поспешность крайне вредна. За сим следуют обыкновенно со стороны собеседника неотступные просьбы высказаться прямо, без утайки. Тогда эмиссар приводит торжественно то место из корана, в котором Бог возвещает об обязанностях союзников. Он напоминает слушателю, что пророки и вообще все правоверные должны неуклонно следовать велениям всемогущего, и требует с своей стороны от жаждущего познания истины прежде всего дать ему святое обещание соблюдения молчания пред непосвященными, а также безусловной откровенности по отношению к нему, представителю святого дела. При малейшем колебании слушателя дай резко обрывает свою проповедь; ес ли же собеседник готов подчиниться всем его требованиям, наступает дальнейшее испытание доброй воли прозелита: от него требуется внесение, соразмерно средствам, соответственной суммы денег. Тогда только, когда будет уплачено на дело общего блага — здесь мы наталкиваемся на очевидное применение коммунистических начал, — начинается собственно настоящее обучение новообращенного. На основании данных разума и преданий дай старается доказать, что Божья воля сознается и совершаема, а исполнение предписываемых обязанностей может быть приятно Всевышнему в таком только случае, когда совестью правоверного руководит не ложное учение обыденных богословов, причинивших уж столько зла на этом свете, а наставления имамов, которых Бог поставил истолкователями своей вечной правды и пастырями над людьми. Слушателю указывают на Алия и его потомство как на единственных истинных имамов, затем предлагают безусловно и свято почитать Мухаммеда ибн Измаила, как «владыку века». Втолковав все это надлежащим образом прозелиту, приступают наконец к изложению настоящей системы учения. Усвоив твердо все положения шиитизма, новообращенный окончательно перестает быть муслимом, ибо ставить Мухаммеда на одну доску со всеми прочими пророками, а еще более дерзновенное утверждение, что последним и наивысшим пророком является вместо него махдий, противоречит окончательно коренному догмату ислама. Но все еще множество нитей связывало с кораном завлеченных, так что в массе примкнувших к секте господствовало убеждение, что они усвоили только истинный смысл божественного откровения и составляют избранную общину верующих. А между тем вся эта система, так хитроумно организованная, клонилась к единственной лишь цели: подготовить тысячи тысяч легковерных и фанатиков и привить им привычку безусловного повиновения обожаемому, невидимому имаму, а равно и его видимым пособникам (дай), обращая таким образом всю эту массу в слепое орудие в руках небольшой кучки бессовестных, честолюбивых заправил. Новообращенные проходили постепенно четыре степени познания сущности измаилитизма; последовательность усвоения основ учения сильно напоминала правила, существующие в наших масонских ложах на западе. По-видимому, этим исчерпывалось все учение; но организаторы измаилиты установили сверх того еще пять наивысших степеней познания; эти степени были доступны лишь для лиц с сильной волей и одаренных большими способностями. На них рассчитывали, что впоследствии они в состоянии будут отринуть предписания всякой положительной религии — одни, руководствуясь чисто теоретическими воззрениями, другие же из-за мирских целей. Отрывочные сведения об этих пяти высших степенях, встречающиеся у мусульманских писателей, составляют довольно смутное нагромождение разнообразных, отчасти философских, отчасти же мистическо-пантеистических представлений. Поймать руководящую нить в этом невообразимом хаосе чрезвычайно трудно. Нельзя было к тому же и рассчитывать, чтобы позднейшие историки, по большей части принадлежавшие к ортодоксам, могли узнать вполне обстоятельно о том, что составляло сокровенную тайну лиц, примыкавших к тесному кружку заправил секты. Так или иначе, можно допустить, что некоторой смесью древнеперсидских, греко-философских и гностических представлений пользовались с целью постепенного вытравления всех прежних религиозных убеждений прозелита, так что в конце концов его доводили до абсолютного скептицизма или материализма, в нравственном же смысле превращали в эгоиста и циника. Пятая степень внушала, между прочим, что настоящий внутренний смысл корана не имеет ничего общего с внешним буквальным значением священных слов; таким образом проторена была дорожка для самого широкого аллегорического толкования, совершенно упразднявшего положительное вероучение и дававшего полную свободу философскому взгляду на все сущее. Шестая степень учит понимать в иносказательном смысле также и религиозные обряды, значение которых в глазах посвященных чисто символическое. Следуя толкованию измаилитов, пророки настаивали на обязательном исполнении внешних обрядов при молитве, омовении и т. п., руководствуясь единственно философской точкой зрения для того, чтобы дать возможность умному правительству держать всех в повиновении и предупреждать различного рода проступки. При этом мало-помалу умаляется все более значение пророков по сравнению с философией и этим как бы подготовляется переход к трем последним высшим степеням, в которых вообще и помину более нет о так называемой положительной религии. Седьмая степень состояла в слиянии древнеперсидского дуализма с гностическим учением о демиурге, создавшем мир и подчиненном высшему существу; прозелит приходил к тому убеждению, что из этих двух высших существ одно, предвечное, есть первоисточник вещества, второе, — проистекающее из первого, — создатель всевозможных форм, в которых вещество появилось в видимом мире. Но преждесущее высшее существо должно было возникнуть из какого-то основного принципа, неведомого ни по имени, ни по его качествам, так как оно абсолютно непознаваемо.