История изнутри. Мемуары британского агента.

На следующее утро большевистская пресса передала сообщение, что в то время, как буржуазная пресса рас пространяет по всему свету слухи об ужасных пытках, которым я подвергаюсь, я сам, отрицая это, сообщил шведскому консулу, что со мной обращаются крайне любезно.

Мое интервью с Аскером было все же не вполне удовлетворительно. Тот факт, что ему не р^Решилн говорить о моем деле, меня приводил в>^ние. Я не боялся больше за свою жизнь, но в«Р°етн0СТЬ °уяблич™ го суда и 1гоодо;1жительного заключения влияли еще

сильнее, чем прежде, на мой рассудок. Мои опасения еще усилились опубликованными на другой день в «Из вестиях» разоблачениями Маришна, французского аген ia. Они были в форме открытого письма к Пуанкаре и в резких выражениях разоблачали контрреволюционную деятельность союзных агентов в России. Хотя мое имя не было упомянуто в этом письме и хотя я никогда не принимал участия в деятельности, которая оттолкнула Маршана от родины, большевистская пресса ухватилась за возможность вылить всю грязь на мою голову. Еще раз меня называли зачинщиком всего того, что было и чего не было, и архипреступным дипломатом. Думаю, я мог бы считать себя польщенным. Я был самый моло дой из союзных представителей. И все же был выделен для одиночного заключения в Кремле, а мое имя фигу рировало в каждой газете как вожака всех союзных представителей. Сомнительно, чтобы обращение боль шевиков со мной, столь сильно различное наедине и публично, определялось только политическими причина ми. Я знал их более близко, чем любой из союзных представителей. Я почти до самого конца противился интервенции. Необходимо было использовать все средства и дискредитировать заранее все данные, кото рые я мог привести против них. Американские чиновни ки, гораздо больше меня замешанные в разоблачениях Маршана, избегли не только ареста, но даже оскорбле ний. Большевики знали, что президент Вильсон, как историк, помнил Наполеона и весьма равнодушно отно сился к русской политике союзников. Большевики реши ли не делать ничего, что могло бы повлиять на его отношение к этой политике.

Погода в это время была раздражающая. Были дни, когда светило солнце и жара стояла, как в июле месяце. Это были дни надежд. В другие дни дул ветер, дождь безжалостно стучал по кремлевским стенам. В воздухе чувствовалась зима. Холод и сырость еще более усилива ли мое угнетенное состояние. В дневнике записано, что мои нервы, которые до сих пор прекрасно выдерживали все напряжение этих месяцев, начали сдавать.

Двадцать шестого сентября ко мне снова явился Кара хан. Как и всегда, он был любезен и привез лив. Мы продолжали разговор о положении союзников в России и возможности начала переговоров о мире. Он сообщил мне, что вопрос о моем суде в настоящее время решен. Его не будет. Он полагал, что, возможно, я буду освобожден.

Когда он ушел, я сел за стол и перевел белыми стихами монолог Телля из Шиллера: «Он должен пройти эту пустынную долину».

Через два дня приехал Петере с Мурой. Это было в субботу, в шесть часов вечера. На нем была кожаная куртка и брюки цвела хаки. Огромный маузер висел сбоку. На лице сияла улыбка. Он сообщил мне, что во вторник меня освободят. Он разрешит мне поехать до мой дня на два уложиться. Я поблагодарил, он взглянул на меня, как бы стесняясь, сунул руку в карман и вынул оттуда пакет. «Я хочу обратиться к вам с просьбой, — сказал он. — Когда вы приедете в Лондон, не передадите ли это письмо моей жене?» Кроме того, он дал мне свою фотографическую карточку со своей подписью и показал несколько снимков жены. Прежде чем я успел сказать: «Конечно, передам», он передумал. «Нет, я не буду вас затруднять. Как только вы отсюда уедете, вы начнете проклинать меня и называть злейшим врагом». Каза лось, он был неспособен приписывать буржуазии челове ческие чувства по отношению к пролетариату.

Я сказал ему, чтобы он не глупил и дал мне свое письмо. Отбросив политику, я ничего против него не имею и всю жизнь буду вспоминать его внимательность к Муре. Я взял письмо и, конечно, впоследствии передал. Затем ом начал разговор сперва о политике, затем о заговоре. Он открыто признался в присутствии Муры, что американцы также были сильно скомпрометированы в нем, как и все другие. (Уже после моего ареста один американский агент был задержан с планами расположе ния Красной Армии, спрятанными внутри тросточки.) Он признался, что все показания, которые ему удалось со брать против меня, были ничтожны. Я был либо глуп, либо чересчур хитер. «Я вас не понимаю, — сказал он. Почему вы едете в Англию? Вы поставили себя в ложное положение. Ваша карьера окончена. Ваше правительство вас никогда не простит. Почему вы не останетесь здесь? Вы можете прекрасно здесь устроиться. Мы можем дать вам работу. Капитализм обречен на гибель».

Я отрицательно покачал головой, и он ушел удивлен ный. Он не мог понять, как я решаюсь оставить Муру. Он оставил нас с ней вдвоем.