История кастратов

Жизнь на покое давала, помимо прочего, известные привилегии во встречах с виднейшими представителями литературного и артистического мира. После стольких миль в разъездах по Европе и стольких часов в приемных у принцев кастраты могли наконец видеть, как все знаменитости сами к ним спешат и сами просят о беседе. Так, в гостиной у Паакьяротти, по его же словам, перебывала вся интеллектуальная элита конца XVIII и начала XIX века — писатели Гольдони, Гоцци и Фосколо, скульптор Канова, молодой Россини. Конечно, более всего добивались встречи с Фаринелли — любой был готов совершить невозможное, лишь бы провести с ним хоть часок среди всех привезенных им из Испании сокровищ и диковин. В числе этих сокровищ были скрипки Страдивари и Амати, а также десяток клавесинов, названных хозяином по художникам — самый любимый был «Рафаэль», подаренный королевой Барбарой, а еще были «Корреджо», «Леонардо» и так далее.

Певец делил время между занятиями музыкой и медитацией, причем выше ценил медитацию. Каждое утро он молился, глядя из окна на церковь Богоматери ди Сан-Лука на холме близ Болоньи; притом у него было разрешение иметь в доме алтарь, так что его личный капеллан мог служить там мессу; любил он также ходить на богомолье к находящимся неподалеку святым местам, особенно к своему любимому — Лорето. Ежегодно он наносил положенные официальные визиты герцогу Пармскому, местному архиепископу и еще нескольким вельможам, а у себя дома принимал — кроме просивших о встрече молодых музыкантов — лишь немногих оставшихся друзей. Разумеется, главное место в его сердце занимал отец Мартини, бывший не только виднейшим в Болонье преподавателем и историком музыки, но также его духовником и ближайшим другом.

Общества Фаринелли искали многие известные люди, среди которых были многократно цитированный в этой книге британский музыковед и автор знаменитого дневника доктор Берни, Глюк, Моцарт и вдовствующая курфюрстина Саксонская. Император Иосиф Второй по дороге в Рим заехал в Болонью инкогнито и немедленно пригласил Фаринелли к себе в гостиницу, но тот должен был отказаться; император отбыл в Рим, однако на обратном пути повторил свое приглашение и с большим удовольствием час или два беседовал с певцом с глазу на глаз. Пытался ли он (как и многие другие) уговорить Фаринелли взяться за мемуары? Легко вообразить, какое значение имел бы для потомков этот документ, вышедший из-под пера величайшего в истории кастрата! К сожалению, на все подобные просьбы друзей и знакомых Фаринелли неизменно давал один и тот же ответ, сохраненный для нас Джованни Сакки: «Для какой же надобности? Мне довольно знать, что я никому не причинил зла. Добавить к сему можно лишь то, что я не сумел сделать столько добра, сколько желал» ⁶.

Бывший всю жизнь предметом общего обожания и оставшийся знаменитым после смерти, Фаринелли, подобно Марии Малибран ^{52}, стяжал не совсем обычную честь — вошел в литературу и в оперу в качестве персонажа. Британский композитор Джон Барнетт сделал его главным героем своей оперы «Фаринелли» (1839), а Эжен Скриб сочинил новеллу «Карло Броски» и затем вывел его в либретто к опере «Доля дьявола» на музыку Обера (1843). Возраст, до которого доживали кастраты, в XIX веке стал поводом к оживленной дискуссии как врачей, так и историков музыки: по их мнению, перенесенная певцами в детстве операция могла способствовать более долгой, чем было обычно в то время, жизни. Суждение это ничем не подкреплено, хотя ясно, что, к счастью, обратного эффекта операция также не имела, то есть здоровью и долголетию кастратов вреда не приносила. Вообще все гипотезы на сей счет имеют целью найти научное обоснование довольно случайному набору фактов. Если посмотреть, в каком возрасте умерли самые знаменитые кастраты (кроме Сифаче, павшего от руки убийцы в сорок девять лет), окажется, что из тридцати пяти величайших артистов XVII и XVIII веков девять жили до восьмидесяти лет и дольше и двенадцать до семидесяти и дольше — иначе говоря, прожили не менее семидесяти лет. Еще семеро умерли после шестидесяти и еще семеро до шестидесяти, а то и до сорока. Дольше всех — восемьдесят восемь лет — досталось Атто Мелани, а вот Салимбени умер самым молодым, в тридцать пять.

Ясно, что никакая статистика к столь скудному материалу применена быть не может, но даже по этим немногим фактам трудно не заметить, что в эпоху, когда средний срок жизни был от двадцати пяти до тридцати лет, двадцать восемь из тридцати пяти кастратов прожили больше (а то и гораздо больше) шестидесяти. Разумеется, это удивляло современников и интриговало потомков, вызывая понятное искушение приписать такую долговечность именно произведенной операции. А в более дальней перспективе разве не возникает еще и искушение связать или даже отождествить долговечность индивида, на которого кастрация произвела столь необычное воздействие, с долговечностью его голоса, которая, как мы видели, порой бывала и вправду исключительной?