История Китая

Одним из факторов, способствовавших объединению вокруг Мао Цзэдуна широкого круга деятелей КПК, стало превращение Мао Цзэдуна именно в это время в главного и по сути единственного идеолога и теоретика КПК. Идейно-теоретическая деятельность Мао Цзэдуна в яньаньский период носит весьма противоречивый, даже парадоксальный характер. С одной стороны, именно в Яньани окончательно оформляется утопический социальный идеал Мао Цзэдуна, базировавшийся на идеализации казарменного быта кадровых работников, «яньаньского образа жизни», и вобравший в себя многие традиционные утопические представления (типа датун — «великой гармонии»), веками питавшие идеологию народных выступлений. Вместе с национализмом и воинствующим мессианством он стал детерминировать идеологию маоизма. С другой стороны, именно в Яньани Мао Цзэдун активно включается в работу по «китаизации марксизма», которая означала прежде всего попытку представить взятые на вооружение КПК идеологию и социальные идеалы как традиционные, «национальные» по своему происхождению, что было принципиально новым для КПК (и столь же характерным прежде для Дай Цзитао). «Социализм, — говорил на митинге в 1939 г. ближайший сподвижник Мао Цзэдуна и истолкователь его идей Чэнь Бода, — это самая прекрасная мечта, волновавшая людей в Китае на протяжении нескольких тысячелетий. Мо-цзы называл эту мечту "всеобщей любовью", в "Ли юнь" она именуется "великой гармонией". Идеал "великой гармонии" — идеал социализма и коммунизма — не является для нашей партии привнесенным извне, это внутренняя историческая потребность нашего народа, это — конечная цель нашей партии, и никто, кроме корыстолюбцев, не может отрицать этого... Диалектика истории такова: сначала Восток шел впереди и развитие цивилизации шло с Востока на Запад; затем Запад стал передовым... Однако Восток снова воспрянул... Восток стал передовым... Решающей силой этого Востока является Китай».

Эта новая самооценка партийной идеологии сочетается теперь у Мао Цзэдуна со стремлением приспособить свою версию марксизма-ленинизма к конкретным условиям борющегося за национальное спасение Китая. Прежде всего он усиливает пропаганду ряда положений марксизма-ленинизма (почерпнутых, правда, в основном из статей и книг популяризаторов, а иногда и вульгаризаторов марксизма), приспосабливая их к интересам национально-освободительной войны. Ссылаясь на пресловутую китайскую специфику, он прямо искажает некоторые фундаментальные положения марксизма, в частности об исторической роли рабочего класса, фактически подменяя их собственной идеей о решающей роли крестьянства в китайской революции, которая базировалась на субъективистской оценке положения в китайской деревне и всей социальной структуры Китая.

Вместе с тем эта теоретическая работа, которая рассматривалась Мао Цзэдуном и его соратниками как подготовка идеологического фундамента коммунистического движения, на рубеже 40-х гг. была дополнена разработкой политической программы, которую Мао Цзэдун рассматривал как обращенную не в будущее, а как программу непосредственной борьбы за власть с Гоминьданом. Речь идет о концепции «новой демократии».

Естественно возникает вопрос о причинах, заставивших Мао Цзэдуна дополнить свою уже сложившуюся версию марксизма «демократической» программой. Почему он был неудовлетворен, как могло показаться, своей вульгаризаторской и субъективистской подгонкой марксизма к своему социально-утопическому идеалу «казарменного коммунизма», почему он был вынужден обратиться к теоретическому наследию Сунь Ятсена, в освоении которого увидел возможность развития марксизма и его китаизации? Ответ мы можем увидеть, вероятно, в существенной новизне внутрипартийной и общеполитической обстановки в это время. Проповедь маоистского «казарменного коммунизма» могла найти и, судя по всему, находила отклик у кадровой части партии, но идейно вооружить уже миллионную партию, подавляющее большинство которой пришло под знамена КПК под воздействием национального импульса, она, конечно же, не могла.

Тем более казарменно-аскетическая апологетика «яньаньского образа жизни» не могла стать той идеей, которая сплотила бы вокруг КПК китайскую нацию в борьбе против японских захватчиков, а затем и против гоминьдановского режима. Мао Цзэдун хорошо уловил новизну ситуации. Он смог увидеть, что именно в это время Гоминьдан вновь потянулся к идейному наследию Сунь Ятсена, но в то же время он правильно оценил невозможность для Гоминьдана удержать в руках знамя революционного национализма, знамя суньятсенизма. Чанкайшистскому Гоминьдану это было не по плечу, узкогрупповые интересы бюрократической буржуазии диктовали Чан Кайши близорукую радикальную политику, отталкивавшую от Гоминьдана его, казалось бы, естественных союзников.