История, которой даже имени нет

Обе женщины и здесь, среди светлых равнин, ничем не напоминавших мрачный колодец в Севеннах, замкнулись в своем горе и не глядели в окно на окружавшую их красоту. Вечерами в окно выглядывала только Агата, наслаждаясь воздухом воли. Жизнь же ее хозяек — если такую жизнь вообще можно назвать жизнью — оставалась безвоздушной… Мадам де Фержоль, убежденная, что дочь наказана за свой грех, наблюдала, как день за днем несчастную точит странный недуг, следила, как прекрасное здание медленно обращается в руины. Она не прощала дочери беззакония, не прощала дерзкого упрямства и нежелания открыть правду — и, несмотря на это, несмотря на жесткость своей веры, страдала, глядя, как страдает Ластени, но не выказывала дочери сочувствия, отдав сердце боготворимому мужу, так что бедная девочка не дождалась от нее даже жалости. Ластени угасала, врачи не понимали причины, наобум назначали прижигания, потом объявили болезнь неизлечимой: недуг изнурял не только тело, но и разум и завладел девушкой целиком. Слабый свет рассудка еще теплился в страдалице, но освещал лишь угрюмые потемки безумия. Ластени молчала, поэтому трудно было узнать, как глубоки эти потемки. Она умирала, как жила, — в безмолвии. Понимала ли она, что с ней происходит, осознавала ли себя? Целыми днями девушка сидела, не говоря ни слова, праздная, неподвижная, привалившись головой к стене, не отвечая даже Агате, исходившей слезами жалости. Агата горевала, что лишилась средства спасти свою голубку, свою «блаженненькую», средства, на которое так долго уповала, — священников, изгоняющих бесов, больше не было: все они были в бегах, революция бесновалась. Но об этой бесноватой в Олонде узнали только потому, что не смогли сыскать священника, который помолился бы над больной бедняжкой! Случай, скорее всего, единственный в своем роде! В маленьком замке Олонд, который не разрушил кровавый смерч, который стоял по-прежнему, вздымая вверх три башни, укрылись три несчастные женщины, обо всем на свете позабывшие в уединенной обители слез. В то время как Франция тонула в крови, струящейся с эшафотов, три страдалицы, три жертвы несчастливого жребия были заняты лишь своими кровоточащими сердцами. Тогда-то, в дни не замеченного ими революционного самозабвения страны, и отошла Ластени, унеся в могилу тайну, которую мадам де Фержоль считала ее грехом. Ни Агата, ни баронесса не догадывались, что смерть так близка. В тот день больная чувствовала себя не хуже, чем обычно. Они не заметили никаких предвестий ни в ее лице, давно безжизненном и бледном, ни в ее затуманенных глазах цвета ивовых листьев — листьев плакучей ивы, потому что сколько же они плакали, эти глаза! — ни в ее давно обессилевшем, странно согбенном теле, — ничто не подсказало им, что она должна умереть. Ластени не нуждалась в присмотре, и ее оставляли в спальне, где «блаженненькая» сидела всегда в одной и той же позе, привалившись головой к стене. Мадам де Фержоль и Агата расходились по своим комнатам, и в замке все шло своим чередом: баронесса молилась, служанка плакала, каждая в своем уголке. В тот день, зайдя к Ластени в сумерках, они нашли ее на том же месте, она по-прежнему сидела, привалившись головой к стене, и смотрела широко открытыми глазами, но была мертва — ее душа отлетела. Бедная душа! Она отлетала уже давно, теперь же ушла безвозвратно. Увидев свою голубку мертвой, Агата бросилась к ее ногам, обняла их и зарыдала, положив седую голову на колени мертвой. Мадам де Фержоль куда лучше владела собой в тот печальный миг. Она приложила руку к груди своей «девочки», действительно так и оставшейся ребенком, желая удостовериться, что слабое сердце, которое едва билось, больше не бьется. Ее рука проникла под платье, коснулась мертвого тела, и вдруг баронесса сдавленно вскрикнула:

— Кровь! Агата, кровь!

И действительно, ее рука была в крови. Агата подняла голову с колен «голубки», и они, вдвоем расстегнув на Ластени рубашку, обомлели от ужаса: девушка убила себя. Она убивала себе медленно, день за днем. Вкалывала каждый день по булавке.

Они извлекли восемнадцать из-под левой груди…

XI