История, которой даже имени нет

«Я хороню его, как будто сама убила», — думала она, и ей припомнилась одна страшная история, которую ей когда-то рассказали. Семнадцатилетняя служанка родила одна без всякой помощи ребеночка и придушила его. Случилось это в ночь с субботы на воскресенье, и утром она положила мертвого младенца в карман юбки и пошла, как обычно, в церковь. Во время мессы он так и лежал у нее в кармане, прижимаясь холодным комочком к ее телу, а на обратном пути, проходя по мосту, по которому давно уже никто не ходил, она бросила его в воду. Мадам де Фержоль никак не могла отвязаться от жуткой истории, она все преследовала ее. Дрожа от леденящего ужаса, будто сама стала убийцей, она долго утаптывала могилку… внука и, наконец, убедившись, что могилки совсем не видно, вернулась в спальню белее мела, хотя не совершала преступления, а только думала о нем. Ластени еще спала, а когда проснулась, не попросила еще раз показать ей мертвого сына. Она находилась в той расслабленности и отрешенности, в какие погружаются женщины после невыносимых родовых мук. Можно подумать, она вообще позабыла о младенце. Поразмыслив, мадам де Фержоль не стала ничего говорить, дожидаясь, чтобы Ластени заговорила первой. Но странное, невероятное дело: Ластени о ребенке так и не вспомнила, более того, она не вспоминала о нем никогда! Неужели нежная Ластени была начисто лишена материнского чувства, основы основ женского естества? Ведь и зачавшая от насильника любит свое дитя, горюет о его смерти. Но ни той ночью, ни в последующие дни Ластени не очнулась от безмолвной отрешенности. Слезы по-прежнему текли по ее исплаканному лицу, как текли вот уже полгода, но не похоже было, чтобы для них появилась новая причина.

Оправившись после родов, Ластени не переменилась, даже живот у нее не опал. Она оставалась такой же бледной, вялой, подавленной, замкнутой, и если вдруг обращала внимание на что-то вовне, то только пугалась, — словом, находилась в том же угнетенном, болезненном состоянии, сродни тихому помешательству. Оскорбительное недоверие матери и необъяснимая беременность подкосили ее, нанесли постоянно гноящуюся, незаживающую рану.

Зато мадам де Фержоль, успокоившись, что никто никогда не узнает о грехе дочери, смягчилась и вспомнила, очевидно, христианский завет: «Всякий грех простится»[25]. Во всяком случае, исчезла ее всегдашняя раздражительность, которую раньше она, хоть и обладала сильной волей, не могла сдержать. Безнадежность сродни смерти, а мы рано или поздно смиряемся со смертью; вот только Ластени не могла смириться с тем, что безнадежно погибла. Чувства слабой девушки оказались более глубокими, чем чувства сильной женщины… Дочь не изменила своего отношения к матери. Увядший цветок не раскрылся. Мать смягчилась, но дочь была неумолима, — в затянувшейся ране остался осколок клинка, в раненой душе осколком засела обида. Несколько дней у Ластени не было сил встать, наконец она поднялась, слабая, обескровленная, помертвевшая, — встала напрасно, потому что страдала от неизлечимого смертельного недуга. Агата надеялась, что, раз ее любимица слегла, в ее болезни наступил перелом, а следом — кто знает, вдруг? — придет выздоровление. Однако ей пришлось убедиться, что родная животворная земля не властна исцелить Ластени, и старая нянька укрепилась в мысли, что «голубку поймал в тенета дьявол», и попросила у мадам де Фержоль разрешения совершить паломничество ко гробу блаженного Фомы из Бивиля. Вдова отпустила служанку.

Агата отправилась в путь босиком, исполненная все еще живой в этом краю, где вопреки прогрессу всеобщего безбожия соблюдают старинные религиозные обряды, простой и искренней средневековой веры. Спустя четыре дня она вернулась в Олонд еще печальнее, чем прежде, потому что надежда на чудо, о котором она просила с такой горячей убежденностью, угасла. С Агатой случилось нечто необычайное, сверхъестественное, так что ее душа, верующая и вместе с тем суеверная, впитавшая с юности все заблуждения своей родной Нормандии, испытала глубокое потрясение и ужас. Возвращаясь из паломничества, она увидела собственными глазами то, о чем слышала с детства и чего больше всего боялась. Увидела то, что нормандские крестьяне называют предвестием смерти.