История культуры Санкт-Петербурга

Кушнер как бы совершал в своих стихах ритуальное путешествие «из Ленинграда в Петербург», увлекая за собой все растущее число спутников-поклонников, для которых подобные воображаемые перенесения становились необходимостью, сравнимой с наркотическим кайфом. Для ленинградских читателей поэзия Кушнера была желанным эскапизмом еще и потому, что в ней они могли встретиться с крылатыми тенями Пушкина, Некрасова, Достоевского, Блока, Мандельштама и Ахматовой: Кушнер, в типично «петербургской» манере, щедро населял свои произведения литературными образами, параллелями и аллюзиями. А в некоторых стихах Кушнера посвященные находили зашифрованный портрет изгнанника Бродского.

Если произведения Кушнера были своего рода литературным наркотиком для избранных, то в эти годы интеллектуальный Ленинград заливала также настоящая волна наркотического и алкогольного дурмана. В каком-то смысле и это было давней петербургской традицией. Сам основатель города Петр Великий был легендарным и неутомимым выпивохой, и про его соратников не зря говорили, что они никогда не просыхают. Первый губернатор города Александр Меншиков тоже был знаменитым пьяницей. Попойки и кутежи, типичные для высшей аристократии, укоренились затем и в петербургских артистических кругах, где стали признаком независимости и чуть ли не вызова правительству.

Один из высших государственных чиновников тиранического и морализаторского режима императора Николая I вспоминал с негодованием, что «в тесном знакомстве со всеми трактирщиками, блядями и девками Пушкин представлял тип самого грязного разврата». Для Пушкина и его современников неумеренные возлияния в дружеском кругу приравнивались к символическим приношениям на алтарь свободы[88]. Но первым петербургским гением, погибшим от злоупотребления алкоголем, стал Модест Мусоргский. Его современник с горечью вспоминал, что «пьянство было почти чем-то неизбежным для тогдашнего талантливого человека…».

Русские реформы 1860-х годов – отмена крепостного права и сопутствовавшая этому некоторая либерализация – внесли сумятицу и разброд в умы молодой петербургской интеллигенции, описанные одним наблюдателем: «Наиболее чувствительные, наиболее отзывчивые в обществе писатели видели, что та свобода, которая им рисовалась в их воображении, вовсе не такова в действительности, что личность по-прежнему порабощена, что произвол по-прежнему гуляет по всей матушке Руси рядом с самым беззастенчивым, самым гнусным насилием… И эти умные, эта соль русской земли, вся поголовно молодая и жизнерадостная, стала с горя пить чару зелена вина».

Спустя почти 100 лет в советском Ленинграде водка (а также некоторые относительно доступные тогда наркотики, вроде морфина, который можно было достать в больницах) оставалась выразительным символом конфронтации с властями. Поэт Лев Лосев, признаваясь, что «мы пили фантастически много», объяснял это так: «Всем хорошим во мне я обязан водке. Водка была катализатором духовного раскрепощения, открывала дверцы в интересные подвалы подсознания, а заодно приучала не бояться – людей, властей». В своей элегически-ностальгической книге стихов «Памяти водки» Лосев рисовал милую сердцу ленинградского интеллектуала картину кабацкого разгула:

Что пропало, того не вернуть.
Сашка, пой! Надрывайся, Абрашка!
У кого тут осталась рубашка —
не пропить, так хоть ворот рвануть.

Сергей Довлатов комментировал «достоевский» мир ленинградского культурного подполья: «Годы жалкого существования отражались на психике. Высокий процент душевных заболеваний свидетельствует об этом… Ну и конечно же, здесь царил вечный спутник российского литератора – алкоголь. Пили много, без разбору, до самозабвения и галлюцинаций». Сам Довлатов, периодически впадавший в жесточайшие запои, рассказывал о том, как тонкий эзотеричный ленинградский поэт Михаил Еремин в пьяном виде шагнул из окна, выпал на дно каменного двора и после этого падения навсегда остался инвалидом. Буйный и феноменально одаренный молодой поэт Глеб Горбовский, вихрастый, русокудрый и голубоглазый, сам себя называвший «непросыхающим шутом» и, по собственному же признанию, пивший любую жидкость с примесью алкоголя, включая политуру, одеколон и средство от перхоти, сетовал позднее на губительную и зловещую роль водки в судьбе ленинградских нонконформистов: «…сколько ярчайших талантов осеклось, преломилось на полпути к самораскрытию!»

Горбовский с горечью вспоминал о трагической судьбе талантливого прозаика-авангардиста начала 60-х годов, знатока французского экзистенциализма Рида Грачева: «Последняя встреча с этим человеком была у меня… в сумасшедшем доме, куда я попал с белой горячкой. Как сейчас помню: по коридору бывшей женской тюрьмы идет мне навстречу Рид Грачев и, несмотря ни на что, улыбается. Не мне – всему миру». (Грачев, кстати, алкоголиком не был. В больницу он попал по другому поводу.)

* * *