История культуры Санкт-Петербурга

До Пушкина Петербург знал только воспевание. Его видение Петербурга дуалистично. Пушкинская оценка роли Петра и его реформ, цивилизаторского значения города, будущего самодержавной власти (то есть прошлого, настоящего и будущего всей России) как бы лежит на двух чашах весов – одна чаша со знаком «минус», другая – со знаком «плюс». При этом ни одна чаша не перевешивает решительно. Но и равновесие их не является жестко фиксированным: чаши подрагивают, вибрируют… (Как запишет в 1910 году самый популярный – после Пушкина – русский поэт Александр Блок, подчеркивая пронизывающее читателя ощущение нервической неустойчивости: «Медный всадник», – все мы находимся в вибрациях его меди».)

Николай I не оправдал надежд Пушкина. Позднее Анна Ахматова даже считала, что царь сознательно и вульгарно обманул поэта; она с возмущением говорила мне, что Николай «не сдержал своего слова, а это для императора непростительно».

Обманутой оказалась также вся ожидавшая от молодого энергичного царя реформ держава. Волевой и целеустремленный человек, Николай был одержим манией порядка. Россия представлялась ему гигантским механизмом, который обязан функционировать точно в соответствии с его, Николая, мудрыми установлениями. Можно усмотреть в этом отзвук петровской маниакальности, и поначалу люди, как загипнотизированные, слепо подчинялись воле нового императора. Но Николай не обладал монументальным видением своего предка, да и времена были другие. Для того чтобы тащить вперед Россию, одной незыблемой уверенности в собственной непогрешимости было мало.

Николая называли «Дон Кихотом самодержавия». Но этот Дон Кихот с фанатическим упорством пытался превратить свою столицу в идеальную армейскую казарму, в которой не было бы места неповиновению, да и любому проблеску независимой мысли. Ибо только в армии, считал император, существуют настоящий «порядок, строгая, безусловная законность, не замечается всезнайства и страсти противоречить… все подчиняется одной определенной цели, все имеет свое назначение». Николай любил повторять: «Я смотрю на всю человеческую жизнь как на службу». И еще: «Мне нужны люди не умные, а послушные».

Немудрено, что с таким отношением и Пушкин, и другие выдающиеся интеллектуалы стали казаться императору вполне второстепенными, если не лишними, фигурами. Николай без особого сожаления отреагировал на гибель в 1837 году на дуэли в Петербурге 37-летнего Пушкина. (Теперь это трагическое событие, с полным на то основанием, считается одной из страшнейших катастроф русской культурной истории.) А когда в 1841 году, тоже на дуэли, был убит другой великий русский поэт, 26-летний Лермонтов, то Николай, как гласит апокриф, даже изрек презрительно: «Собаке – собачья смерть».

За три десятилетия своего сурового царствования (1825–1855) Николай I основательно заморозил и Петербург, и всю Россию. Еще в эпоху Александра I романтический поэт Жуковский жаловался, что жители Петербурга – «это мумии, окруженные величественными пирамидами, которых величие не для них существует». Николай блистательно преуспел в приближении Петербурга к облику любимой его сердцу казармы. И вот желчный и умный друг покойного Пушкина, князь Вяземский записывает в тоске: «Стройный, правильный, выровненный, симметрический, одноцветный, цельный Петербург может некоторым образом служить эмблемой нашего общежития… В людях – что Иван, что Петр; во времени – что сегодня, что завтра: все одно и то же; нет разности в приметах лиц».

И в этот дисциплинированный, высокомерный, холодный город в конце декабря 1828 года с яркой, ласковой, жаркой Украины влетел 19-летний Николай Гоголь. Этот честолюбивый провинциал, худой, болезненный, с большим носом, явился в Петербург с лучезарными и самоуверенными мечтами о его мгновенном покорении.

В одном из первых своих писем к матери на Украину молодой Гоголь делится впечатлениями от столицы, обнаруживая цепкий глаз ее будущего вивисектора: «Петербург – город довольно велик (его население в это время стремительно приближалось к полумиллиону. – С. В.), если вы захотите пройтиться по улицам его, площадям и островам в разных направлениях, то вы, наверно, пройдете более 100 верст, и, несмотря на такую его обширность, вы можете иметь под рукою все нужное, не засылая далеко, даже в том самом доме. <…> Дом, в котором обретаюсь я, содержит в себе двух портных, одну маршанд де мод, сапожника, чулочного фабриканта, склеивающего битую посуду, дегатировщика и красильщика, кондитерскую, мелочную лавку, магазин сбережения зимнего платья, табачную лавку и, наконец, привилегированную повивальную бабку. Натурально, что этот дом должен быть весь облеплен золотыми вывесками. Я живу на четвертом этаже…»

Днем, гуляя по улицам, молодой Гоголь с жадностью окунался в соблазнительную атмосферу столичной жизни. На Невском проспекте он часами глазел на витрины магазинов, где выставлены были привезенные из-за моря экзотические фрукты вроде апельсинов, ананасов и бананов (абрикосы умудрялись выращивать в самом Петербурге в специальных теплицах).