История культуры Санкт-Петербурга

Естественно, что по всей России честолюбивые и тянущиеся к искусству девушки зачитывались дневником Башкирцевой. Среди ее восторженных почитательниц была юная Марина Цветаева, посвятившая первую свою книгу – изданный в 1910 году «Вечерний альбом» – «блестящей памяти Марии Башкирцевой», за что Цветаеву немедленно укорил в рецензии сноб Гумилев. Это ироническое отношение к Башкирцевой мужа Ахматовой позволяет объяснить одну любопытную и существенную деталь. Когда стихи из дебютной книги Ахматовой 1912 года «Вечер» перепечатываются в современных изданиях, их предваряет эпиграф из Андре Терье:

La fleur des vignes pousse
Et j’ai vingt ans ce soir[32]

.

Через эти строчки Терье Ахматова, на мой взгляд, устанавливает связь с творчеством или по крайней мере обликом Башкирцевой, чьим поклонником и рыцарем Терье был. Однако весьма показательно, что этот «кивок» в сторону Башкирцевой впервые появился лишь в книге стихов Ахматовой, изданной в 1940 году, когда после 15-летнего запрета власти вновь разрешили публиковать ее стихи. Фактически это было ее первое «избранное». Гумилева к этому времени уже не было в живых почти 20 лет. Можно предположить, что Ахматова 28 лет спустя восстановила эпиграф, предназначенный для книги 1912 года, но снятый либо из-за возражений Гумилева, либо из нежелания подвергаться насмешкам Гумилева и его единомышленников за «дурновкусие». Урок, преподанный дебютантке Цветаевой, не прошел для амбициозной и самолюбивой Ахматовой даром…

В области поэзии условно-декадентской фигурой была Мирра Лохвицкая (1869–1905), как и Башкирцева рано умершая от туберкулеза. Красавицу Лохвицкую с восторгом встречали на публичных чтениях, и в 27 лет за первый же свой сборник она получила самую престижную русскую литературную награду тех дней – Пушкинскую премию Академии наук. Лохвицкую называли, как впоследствии Ахматову, «русской Сафо», она писала преимущественно о любви – страстной, экстатической, экзотической – и поначалу навлекала на себя обвинения в «нескромности», «нецеломудренности» и даже «безнравственности», хотя за ее стихи вступился сам Лев Толстой: «Молодым пьяным вином бьет. Уходится, остынет, и потекут чистые воды».

Первый русский нобелевский лауреат по литературе Иван Бунин вспоминал, как мало соответствовал публичный образ Лохвицкой-вакханки ее реальной жизни: ни страстные поклонники поэтессы, ни ее суровые обличители не догадывались, что Лохвицкая – «мать нескольких детей, большая домоседка, по-восточному ленива: часто даже гостей принимает, лежа на софе в капоте…». Лохвицкая была близка «старшим» символистам мелодичностью своих стихов, их эмоциональной и эротической раскрепощенностью, все возраставшим у нее интересом к средневековой фантастике, вплоть до культа сатаны. Женщина стихов Лохвицкой во многом сходна с идеалом прерафаэлитов, но в одном из ее популярных стихотворений 1895 года внезапно появляется строфа, поразительно близкая к теме и облику зрелой Ахматовой:

И если на тебе избрания печать,
Но суждено тебе влачить ярмо рабыни,
Неси свой крест с величием богини, —
Умей страдать!

Самой известной и влиятельной среди модернистских поэтесс была, конечно, Зинаида Гиппиус, которую называли «декадентской мадонной». Об этой экстравагантно наряжавшейся и вызывающе «подававшей» себя высокой красавице с изумрудными глазами русалки говорил весь Петербург. Описание Бунина помогает понять, почему одно лишь появление Гиппиус уже вызывало сенсацию: «…медленно вошло как бы некое райское видение, удивительной худобы ангел в белоснежном одеянии и с золотистыми распущенными волосами, вдоль обнаженных рук которого падало до самого полу что-то вроде не то рукавов, не то крыльев…»

Вместе со своим мужем Мережковским Зинаида Гиппиус в течение многих лет властно «управляла» петербургским символизмом. Она делала это, принимая за полночь в своей квартире поток посетителей, полулежа на козетке, покуривая пахучие папиросы и бесцеремонно рассматривая гостей в свою знаменитую лорнетку. Ее суждения и приговоры были безапелляционны и эпиграмматичны. Обитатели литературного Петербурга Гиппиус уважали, ненавидели и, главное, боялись. Для начинающих модернистов посещение салона Мережковских было обязательным, почти ритуальным. Ахматова тем не менее этого ритуала избежала.

Дело в том, что еще в 1906 году Мережковским нанес визит Гумилев. Гиппиус в письме Брюсову описала Гумилева убийственно: «Двадцать лет, вид бледно-гнойный, сентенции – старые, как шляпка вдовицы, едущей на Драгомиловское. Нюхает эфир (спохватился!) и говорит, что он один может изменить мир. «До меня были попытки… Будда, Христос… Но неудачные».