История либерализма в России, 1762–1914

Но при такой концепции сам принцип разделения власти теряет почти все свое значение. Если законодательная власть, т. е. народное представительство, является органом, выражающим общую волю, то конечно нельзя противопоставлять ей другие органы власти, то есть правительство и судебную власть, как равные факторы; наоборот, их скорей надо рассматривать как нечто из законодательной власти вытекающее и в какой-то мере ей подчиненное. При такой концепции нельзя говорить о подлинном разделении власти, речь может идти только о распределении функций между отдельными органами ее. Конечно, распределение власти в том смысле, в каком понимал его Монтескье, тоже было связано с распределением функций. Однако, основной принцип разделения власти состоит в том, что за каждым органом власти должен стоять реальный общественный фактор, находящий себе в данном органе выражение. Кроме того, разделение власти возможно и без распределения функций; таково было разделение власти между двумя консулами в Риме: оно было подлинным, хотя и без распределения функций. Английский Magnum Concilium 1225 года (впоследствии превратившийся в парламент страны) по сути дела представлял собой именно разделение власти. Ему переданы были некоторые полномочия, до тех пор принадлежавшие монарху и у монарха отобранные. Однако неправильно было бы считать, что все дело в одном только распределении функций; тут важно как раз не это, а то, что в Англии королевская власть с одной стороны и власть аристократии (выражением которой был Magnum Concilium) были двумя факторами реальной власти, друг от друга независимыми¹⁴.

Таким образом, учение Руссо — это теоретическое оправдание всемогущества закона и законодателя, по принципу, выраженному в старой латинской поговорке «что нравится князю, имеет силу закона», только тут слово «князь» надо заменить словами «парламентское большинство»: то большинство в народном представительстве, которое возникло вследствие результатов всеобщих прямых, равных и тайных выборов. Никакие ненарушимые правовые принципы не могут быть противопоставлены закону, принятому решением такого большинства. Закон — это право, потому что он воплощает общую волю. Интересно, что и позже, отказавшись уже в общем от учения об «общей воле», все же упорно продолжали настаивать на полноценности этой последней сентенции, просто заменяя понятие «общей воли» понятием государства как юридического лица.

Со временем интерес к проблеме разделения власти стал уменьшаться. Это и понятно. Дело ведь в том, что перестали думать о ненарушимости индивидуалистических правовых начал, которые, являясь как бы своего рода социальной конституцией, служат предпосылкой и основой для конституции политической. А разделение власти нужно для того, чтобы ограничить действие одной власти другой властью, и делается это именно во имя индивидуалистических начал правопорядка. Так зачем же нужно разделение власти, раз этим началам не придается больше решающего значения? В результате полностью теряют смысл слова Монтескье, включенные в Декларацию прав (стр. 16): «Общество, в котором не обеспечены права и не осуществлено разделение власти, не имеет конституции». Тут мы уже имеем дело с новым, принципиально совершенно иным пониманием конституции, направленным на скорейшее ее превращение просто в парламентский устав, цель которого — облегчение беспрепятственного проведения в жизнь программы очередного парламентского большинства. Такую политическую и юридическую концепцию никак нельзя считать либеральной. Надо признать, что это — концепция радикальная, полностью противоречащая либерализму, который ставил себе целью сохранение существующего индивидуалистического правопорядка и существующих законно приобретенных прав человека.

Ведь за политической свободой как самодовлеющей целью нет ни социальной программы, ни правовых начал. При ней все возможности открыты. Если вступить на этот путь, то индивидуалистический правопорядок либеральной социальной конституции может быть заменен возрождением самых крайних форм административной системы и вмешательства власти, и даже чистым коллективизмом. Замена индивидуалистического правопорядка коллективизмом, однако, означает гораздо больше, чем принятие некоторых новых юридических принципов: это — конец определенной цивилизации, глубокий разрыв всей культурной традиции. В этом хорошо отдавал себе отчет один из последних крупных представителей старой России, Столыпин. Именно это имел он в виду, говоря Второй думе в 1907 году, что разрушение существующего правопорядка в России во имя социализма заставит впоследствии на развалинах строить какое-то новое никому не известное отечество.