История любви

Внутри меня что-то оборвалось. Нечто бесформенное подбиралось к горлу, тот ком, от которого обычно плачут. Нет. Ни за что на свете. Сдохну, но не заплачу.

Говорить я, правда, тоже не мог, только кивать. И я кивнул.

– Ерунда, – произнесла Дженни.

– М-м? – из меня исторглось скорее какое-то мычание, чем связная речь.

– Нет, ты понятия не имеешь, как это – упасть с обрыва, дорогуша. Ты в своей чертовой жизни ни разу не падал.

– Падал. – Тут ко мне вернулся дар речи. – Когда встретил тебя.

– Ах да-а… – Лицо Дженни озарила улыбка. – «О, что за паденье это было!..» Откуда эта строчка?

– Не знаю, – ответил я. – Может, Шекспир?

– Да, но кто это сказал? – дрожащим голосом спросила она. – Господи, я ведь даже не могу вспомнить, из какой это пьесы, хотя закончила Рэдклифф и такие вещи должна помнить. Ведь я знала наизусть нумерацию всех произведений Моцарта в каталоге Кехеля.

– Подумаешь, большое дело, – сказал я.

– Да, большое! – возразила она. А потом, нахмурившись, спросила: – А под каким номером идет концерт в си-минор для фортепиано с оркестром?

– Я посмотрю, – пообещал я.

И я вправду знал, где посмотреть. Каталог Кехеля стоял на полке рядом с роялем. Завтра первым делом скажу ей номер.

– А ведь я когда-то это знала, – сказала Дженни. – Правда. Когда-то я это знала.

– Слушай, – произнес я голосом Хамфри Богарта, – ты что, хочешь поговорить о музыке?

– А ты предпочитаешь говорить о похоронах?

– Нет. – Лучше бы не перебивал, ей-богу!

– Кстати, их мы с Филом уже обсудили. Ау, Олли?

Я отвернулся.

– Да, я слушаю, Дженни.

– Я сказала, что он может заказать католическую мессу. Ты же не против? О’кей?

– О’кей, – ответил я.

– О’кей, – повторила она. Я почувствовал облегчение, потому что самое тяжелое было уже сказано. Ох, как я ошибался!

– Послушай, Оливер. – Голос Дженни звучал мягко, почти нежно: она всегда говорила так, когда злилась. – Сделай милость, перестань себя винить!

– Что?

– У тебя виноватый вид, Оливер, ты во всем винишь себя.

Я изо всех сил попытался изменить выражение лица, но не смог – мышцы отказались меня слушаться.

– Никто ни в чем не виноват, понимаешь, дурачок? – продолжала она. – Пожалуйста, перестань себя истязать!

Я готов был смотреть на Дженни вечно… И все же опустил глаза, потому что мне стало стыдно, что даже в такой миг она с легкостью читала мои мысли.

– Неужели трудно сделать ради меня такой пустяк? Прошу тебя, Олли. Тогда все будет хорошо.

И опять это что-то подобралось так близко к горлу, что я даже слово «ладно» был не в силах из себя выдавить, а только молча уставился на Дженни.

– Да черт с ним, с этим Парижем, – внезапно произнесла она.

– Что ты сказала?

– И с Парижем, и с музыкой, и со всей этой ерундой! Думаешь, ты всего этого меня лишил? Да чихала я на все! Ты что, не веришь?

– Нет, – честно признался я.

– Ну и убирайся отсюда. Нечего тебе делать у моего чертова смертного одра!

По ее тону я понял, что она не шутит. И тогда я солгал, чтобы вымолить у нее разрешение остаться:

– Верю.

– Так-то лучше. А теперь я хочу тебя кое о чем попросить.

И снова внутри что-то сжалось. Но я не разрыдался, я выдержал. Я не стану плакать. Так что я просто кивнул, тем самым дав Дженнифер понять, что выполню любую ее просьбу.

– Пожалуйста, обними меня покрепче, – попросила она.

Я положил руку ей на плечо (Боже мой, кожа да кости!) и приобнял ее.

– Нет, Олли, не так, – сказала она. – Обними по-настоящему. Ляг рядом со мной.

Очень осторожно – чтобы не задеть все эти трубочки – я прилег на койку и крепко обнял Дженни.

– Спасибо тебе.

Эти ее слова оказались последними.

22

Когда я спустился, Фил Кавильери, расхаживая по вестибюлю, выкуривал уже непонятно какую по счету сигарету.

– Фил! – тихо сказал я.

– Да? – Он посмотрел на меня, и я понял, что он уже знает.

Очевидно, мне следовало его подбодрить каким-нибудь жестом, и тогда я подошел и положил руку ему на плечо, боясь, что он сейчас разрыдается. Сам я знал, что точно не заплачу: просто не мог. Было уже слишком поздно лить слезы.

Фил дотронулся до моей руки.

– Лучше бы… – пробормотал он. – Лучше бы я… – Он запнулся. Я не стал торопить его – спешить больше было некуда.

– Лучше бы я не обещал Дженни держаться… ради тебя.

И, как бы выполняя данное обязательство, он легонько сжал мою ладонь.

Но в тот момент мне надо было побыть одному. Проветриться. Быть может, прогуляться.

В приемном покое царила тишина. Единственным посторонним звуком был стук моих каблуков…

– Оливер!

Я замер.

Это сказал мой отец. Мы были одни, если не считать дежурной в регистратуре. Мне вдруг пришло в голову, что в такой поздний час в целом Нью-Йорке бодрствует, кроме нас с отцом, должно быть, всего пара-тройка человек.

Я не мог заставить себя говорить с ним. Глядя перед собой, я направился к вращающимся дверям. Он тоже вышел на улицу и встал рядом со мной.

– Оливер, – сказал Барретт-старший. – Ты должен был мне все рассказать.