История любви дурака

 – Фрейлейн фон Лихтенау, – говорит он почти шёпотом, – нынешнее празднество даётся в честь вашей помолвки; соблаговолите же принять от бедного шута самые горячие и сердечные пожелания счастья.

В его тоне звучит что-то столь особенное и необычное, что девушка чувствует себя неизъяснимо тронутой.

– Я принимаю их и благодарю тебя, друг Куони, от всего сердца, – ласково отвечает она, протягивая ему руку.

– Вы зовёте меня другом! – восклицает он, подходя на шаг ближе. – Вы зовёте другом бедного дурака! Пусть Бог благословит вас за это слово!

– Куони! Куони! – слышится голос из комнат; но ему нет до этого дела, потому что, склонившись, он подносит её руку к своим губам и целует тонкие пальцы, как целуют святую реликвию.

– Пусть Бог благословит вас, мадам, и, если когда-нибудь случится вам нуждаться в друге, клянусь мессой, что тот, кого вы сейчас удостаиваете этого высокого титула, будет рядом.

Затем, устремляясь прочь, прежде чем она успевает ответить, он выходит в гостиную.

– Куони! Куони! Где ты? — кричит целая дюжина голосов.

– Я здесь, – мрачно ответствует он. – Что такое? Разве маловато дураков собралось в одной комнате, что вам нужно требовать меня для пополнения ваших рядов?

Слишком долго он носил маску, чтобы забыть роль, которую играет в жизни, и, как только он предстаёт теперь перед гостями, все следы недавних чувств пропадают с его лица, хотя настоящее выражение — полумеланхоличное, полупрезрительное — остаётся.

Он окидывает взглядом своих тёмных глаз пышную толпу придворных красавиц и блестящих кавалеров, ожидая, кто же примет его вызов.

Где Фельсхайм, Альтенбург, Бридевальд и другие остроумные шутники, которые не лезут за словом в карман? Молчат! Все молчат, ибо слишком хорошо знают ядовитость шута, чтобы подставляться его колкостям в открытой схватке.

Только débonnaire (любезный – франц.) молодой иностранец, маркиз де Савиньон, оказывается достаточно опрометчив, чтобы скрестить с ним оружие.

– Говорят, Куони, – замечает он с самодовольным смехом на прекрасном немецком языке с лёгким налётом иностранного акцента, – что ты подумываешь отказаться от шутовской карьеры и вместо этого стать придворным.

– Это было бы просто, – отвечает шут, пожимая плечами, – ибо меж дураком и придворным разница лишь в названии.

– Ну да, ну да, – продолжает де Савиньон, – но задумайся на мгновение, принц среди дураков, и представь, что станет с Заксенбергом в твоё отсутствие. Его величество никогда не найдёт другого такого дурака!

– Если только он не назначит вас моим преемником, – следует наглый, язвительный ответ, который вызывает хихиканье среди тех, кто стоит вокруг, что заставляет тщеславного француза побледнеть от гнева.

– Ты, кажется, забываешь, господин дурак, – говорит он резко, – что обращаешься к маркизу де Савиньону, а не перебраниваешься с приятелем-паяцем!

Он ранил шута более глубоко, чем воображает, и гордая душа Куони переворачивается и корчится от боли под жгучим бичом презрительных слов маркиза, которые вновь напоминают ему о пропасти, что пролегает между ними в обществе. Но ничего этого не видно по его лицу, на котором медленно расплывается мягкая, снисходительная улыбка.

Только те, кто хорошо с ним знаком, замечают лёгкое сжатие его тонких губ, которое, как они знают, предвещает язвительную отповедь.

Наклонив голову и держась рукой за подбородок, он мгновение вроде бы равнодушно разглядывает де Савиньона через полузакрытые веки. Затем медленно и едва ли не скучая выдаёт ответ:

– Напротив, месье де Савиньон, забывчивость, мне думается, скорее в вашем роду, нежели в моём. Разве не вы сами, мой господин, однажды во время осады Ла-Рошели, – так рассказывают, – когда Rochellais (ларошельцами – франц.) была предпринята отчаянная вылазка, забыли, где шёл бой? Так что в своей рассеянности бешено поскакали на юг и к ночи очутились в Руайане, в добрых десяти лигах от места событий.

Теперь наступает очередь содрогнуться де Савиньону, и, когда всеобщий взрыв смеха встречает остроумное замечание шута, лицо француза приобретает сероватый оттенок, а зубы стискиваются от гнева; отмечая это, Куони безжалостно продолжает:

– Вы не находите здесь ничего смешного, мой господин? Зачем же смотреть так угрюмо?.. Ба! Вы наводите на меня скуку; от вас остроумия не больше, чем от устрицы молока!

И со снисходительным смехом, в котором имеется явный призвук непочтительности, шут удаляется, чтобы дать и другим испытать остроту своего языка, для которого, исключая короля, нет никого неприкосновенного.

С минуту француз провожает глазами высокую, хорошо сложённую фигуру, а затем, считая за лучшее притвориться равнодушным, пожимает плечами и, издав невесёлый смешок, проходит на балкон, чтобы отыскать в руках невесты бальзам для своего израненного духа.

Глава II

В течение нескольких недель, которые следуют за той праздничной ночью, когда Куони фон Штоккен так тяжко оскорбил маркиза де Савиньона, эти двое заботливо избегают присутствия друг друга.