История Лизи

На вторые сутки этого непомерного канадского холода Лизи просыпается в два часа ночи и видит, что Скотта опять нет в кровати. Она находит его в спальне для гостей, снова завернувшегося в жёлтый афган доброго мамика. Он вновь смотрит «Последний киносеанс». Хэнк Уильямс выводит «Ко-Лайгу», Сэм Лев мёртв. Лизи никак не может растолкать мужа, но в конце концов ей это удаётся. Она спрашивает Скотта, всё ли с ним в порядке, и тот отвечает, что да. Предлагает ей выглянуть из окна, говорит, что это прекрасно, но нужно соблюдать осторожность, не смотреть слишком долго. «Мой отец говорил, что можно обжечь глаза, такие они яркие», — советует он.

Она ахает от всей этой красоты. В небе движущиеся полотнища занавеса, и у неё на глазах они меняют цвет: зелёные становятся пурпурными, пурпурные — пунцовыми, пунцовые переходят в другой оттенок красного, который она назвать не может. Вроде бы красновато-коричневый, но не совсем. Она думает, что никто бы не смог подобрать название оттенку, который она видит. Когда Скотт тянет её от окна за ночную рубашку и говорит, что достаточно, она поражается, глянув на электронные часы, встроенные в видеомагнитофон: простояла у окна, не отрывая глаз от северного сияния, десять минут.

— Больше не смотри. Голос у него плывёт, как у человека, который говорит во сне. — Пойдём со мной в постель, маленькая Лизи.

Она этому только рада, рада тому, что может выключить этот, как ей теперь представляется, ужасный фильм, вытащить Скотта из кресла-качалки и холодной комнаты. Но когда она ведёт его по коридору за руку, он произносит две фразы, от которых у неё по коже бегут мурашки: «Ветер звучит, как тракторная цепь, а тракторная цепь звучит, как мой отец. Вдруг он не умер?».

— Скотт, это чушь собачья, — отвечает она, да только такие фразы совсем не чушь собачья, если произносятся глубокой ночью, не так ли? Особенно когда ветер кричит, а небо, окрашенное в переменчивые цвета, кажется, отвечает тем же.

Когда она просыпается на следующую ночь, ветер воет по-прежнему, но в спальне для гостей телевизор не включён, хотя Скотт всё равно смотрит на экран. Сидит в кресле-качалке, завёрнутый в жёлтый афган доброго мамика, но не отвечает ей, даже не реагирует на неё. Скотт здесь, и Скотта здесь нет.

Он превратился в тупака.

5

Лизи перекатилась на спину в кабинете Скотта и посмотрела на стеклянную панель крыши, оказавшуюся прямо над её головой. Грудь пульсировала болью. Даже не подумав об этом, она прижала к ней жёлтый вязаный квадрат. Поначалу боль усилилась… но Лизи чуть-чуть успокоилась. Вглядывалась в прозрачный кусок крыши, тяжело дыша. До её ноздрей долетал кислый запах пота, слёз и крови, смесь которых мариновала кожу. Лизи застонала.

Все Лэндоны поправляются очень быстро, по-другому нам нельзя. Если это правда, а у неё есть основания верить, что правда, тогда сейчас она как никогда раньше хотела быть среди Лэндонов. Не хотела оставаться Лизой Дебушер из Лисбон-Фоллс, последним ребёнком мамы и папы, всегда самой маленькой.

Ты — та, кто ты есть, терпеливо напомнил ей голос Скотта. Ты — Лизи Лэндон. Моя маленькая Лизи. Но ей было так жарко и боль была такой сильной, что теперь ей требовался лёд, а голос… слышала она его или нет, долбаный Скотт Лэндон никогда не казался ей более мёртвым.

СОВИСА, любимая, настаивал Скотт, но голос доносился издалека.

Издалека.

Даже телефон на Большом Джумбо Думбо, по которому теоретически она могла вызвать помощь, находился далеко. А что находилось ближе? Вопрос. Простой, однако. Как она могла найти собственную сестру в таком состоянии и не вспомнить, каким нашла мужа в те жутко холодные дни января 1996 года?

Я помнила, прошептал внутренний голос её разуму, когда она лежала на спине, глядя на стеклянную панель в крыше дома, с жёлтым вязаным квадратом, который всё больше краснел, прижатый к её левой груди. Я помнила. Но вспомнить Скотта, сидящего в кресле-качалке, означало вспомнить отель «Оленьи рога»; а вспомнить отель «Оленьи рога» — вспомнить то, что произошло, когда мы выходили из-под конфетного дерева в снегопад; вспомнить это означало вспомнить правду о его брате Поле; а уже правда о брате Поле вела к воспоминанию о холодной спальне для гостей, с северным сиянием за окнами и рёвом ветра, который принёсся из Канады, из Манитобы, от самого Йеллоунайфа. Разве ты не видишь, Лизи? Всё взаимосвязано, всегда было, и как только ты позволяешь себе признать первую связь, толкнуть первую костяшку домино…

— Я бы сошла с ума, — прошептала Лизи. — Как они. Как Лэндоны, и Ландро, и кто ещё знает об этом. Неудивительно) что они сходили с ума, понимая, что есть мир буквально рядом с этим… а стенка такая тонкая…

Но не это было самым худшим. Самым худшим была тварь, которая не давала ему покоя, крапчатая тварь с бесконечным пегим боком…

— Нет! — пронзительно закричала она в пустом кабинете. Закричала, пусть даже крик болью отозвался в теле. — Ох, нет! Хватит! Заставь её остановиться! Заставь этих тварей ОСТАНОВИТЬСЯ!