Беда в том, что такая помощь, возможно, опасна, и не факт, что принесет желаемый результат. Она достаточно честна перед собой, чтобы признать, что сама создала некоторые проблемы. Отгораживалась от определенных воспоминаний, в частности, от их удивительного выхода из-под конфетного дерева, прятала те факты, с которыми не могла сжиться (например, правду о Поле, святом брате), за занавесом в своем сознании. Туда же попал некий звук
(
и кое-что из увиденного ею
(
Она иногда задается вопросом, а может, у каждого в голове есть такой же занавес, за которым находится «не думать об этом» зона. Должно быть, есть. Удобная штука. Определенно спасает от бессонных ночей. Таких воспоминаний хватает: то, другое, третье. Так или иначе, они образуют целый лабиринт. «О маинькая Ли-изи, как ты меня сабавляешь, mein gott»… и что скажут дети?
– Не ходи туда, – бормочет Лизи, но думает, что пойдет. Думает, если у нее и есть шанс спасти Скотта, привести его назад, она
Ох, но это же совсем близко.
В том-то и весь ужас.
– Ты знаешь, не так ли? – говорит она, начиная плакать, но спрашивает она не Скотта, Скотт ушел туда, куда уходят тупаки. Однажды, под конфетным деревом, где они сидели, защищенные от окружающего мира этим необычным октябрьским снегопадом, он охарактеризовал свое писательство видом безумия. Она запротестовала (она, практичная Лизи, для которой все было по-прежнему), и тогда он сказал: «Ты не понимаешь той части, что связана с уходом. Для тебя это счастье, маленькая Лизи, и я надеюсь, что все так и останется».
Но сегодня, когда ревет ветер, прилетевший от Йеллоунайфа, и небо расцвечено безумными цветами, ее везение обрывается.
Лежа на спине в кабинете умершего мужа, прижимая окровавленную «усладу» к груди, Лизи изрекла: «Я села рядом с ним и вытащила его руку из-под афгана, чтобы держать ее. – Шумно сглотнула. В горле что-то щелкнуло. Она хотела выпить воды, но еще не знала, сможет ли устоять на ногах, пока не знала. – Его рука была теплой, а вот пол…»
Пол холодный, и это чувствуется сквозь фланелевую ночную рубашку, фланелевые пижамные штаны и шелковые трусики под ними. Эта комната, как и все остальные наверху, обогревается воздуховодами, выпускные отверстия которых расположены на уровне плинтусов, она может ощутить тепло свободной рукой, той, что не держит руку Скотта, но радости в этом мало. Котел-обогреватель работает без устали, горячий воздух идет наверх, через выпускные отверстия поступает в комнаты, в каких-то шести дюймах от них тепло еще есть, потом… пуф! Ушло. Как полоски на столбе у парикмахерской. Как поднимающийся сигаретный дым. Как мужья, иногда.
Но что это что-то? С чего ей нужно начать?
Ответ приходит со следующим порывом ветра.
– Он-никогда-не-говорил-об-этом-потому-что-я-никогда-не-спрашивала. – Фраза вылетает из нее так быстро, что сливается в одно длинное экзотическое слово.
Если так, это экзотическое одно слово – ложь. Он ответил на ее вопрос о лечении чаем в ту ночь в отеле «Оленьи рога». В постели, после любви. Она задала ему два или три вопроса, но один, который имел значение,
– Нет, пожалуйста, – шепчет она и понимает, что слишком уж сильно сжимает его руку. Скотт, само собой, не протестует. Как и принято в роду Лэндонов, он ушел, стал тупаком. Звучит забавно, почти как шутка из юмористической передачи «Хи-хи, ха-ха».
«Эй, Бак, а где Рой?»
«Ну, я тебе скажу, Минни, Рой ушел в тупаки!»
(Зрители покатываются со смеху.)
Но Лизи не смеется, и ей не нужны внутренние голоса, чтобы объяснить, что Скотт ушел в страну тупаков. И если она хочет вернуть его, сначала ей самой нужно последовать за ним туда.
– Господи, нет, – стонет она, потому что в глубине сознания уже понимает, что означает принятие такого решения. – Господи, Господи, неужели я должна?