История Лизи

– Ты для меня… – Скотт умолкает, потом улыбается. Улыбка у него божественная, пусть зубы и кривоваты. – Ты для меня – пруд, к которому мы все спускаемся, чтобы напиться. Я рассказывал тебе о пруде?

Она снова кивает, улыбается. Он не рассказывал напрямую, но она слышала, как он говорил о пруде, когда читал свои произведения, и на лекциях, которые она посещала, откликаясь на его приглашения, сидела на галерке в аудитории «Боардмен 101» или «Литтл 112». Говоря о пруде, он вытягивает руки, словно погрузил бы их в пруд, будь такая возможность, и вытаскивал бы оттуда то, что там водится (может, языки-рыбы). Она находит это таким милым, таким мальчишеским жестом. Иногда он ведет речь о пруде мифов, иногда – о пруде слов. Он говорит, что всякий раз, когда ты называешь кого-то умником или плохишом, ты пьешь из пруда или бродишь по мелководью, а вот если ты посылаешь ребенка на войну или туда, где он будет подвергаться смертельной опасности, потому что ты любишь родину и учишь ребенка любить ее, тогда ты плаваешь в этом пруду… на глубине, где также плавают голодные твари с большими зубами.

– Я пришел к тебе, и ты видишь меня целиком, – говорит он. – Ты любишь меня всего, по всему экватору, и не из-за какой-то истории, которую я написал. Когда твоя дверь закрывается и мир остается снаружи, мы смотрим глаза в глаза.

– Ты гораздо выше меня, Скотт.

– Ты знаешь, о чем я говорю.

Она решает, что да, знает. И слишком этим тронута, чтобы глубокой ночью согласиться на то, о чем она может сожалеть утром.

– Мы поговорим об этом утром. – Она берет пепельницу с окурком, ставит на пол. – Спроси меня тогда, если еще будет на то желание.

– Желание будет, – с абсолютной уверенностью заявляет он.

– Посмотрим. А пока давай спать.

Он поворачивается на бок. Лежит выпрямившись, но, засыпая, начнет сворачиваться. Колени подберутся к узкой груди, а лоб, за которым плавают все эти экзотические истории-рыбы, уткнется в стену.

Я знаю его. Как минимум начинаю узнавать.

При этом она чувствует еще одну волну любви к нему и должна сомкнуть губы, чтобы с них не слетели опасные слова. Которые трудно взять назад, если уж они произнесены. Может, и невозможно. Она ограничивается тем, что прижимается грудью к его спине, а животом – к голому заду. Несколько поздних цикад трещат за окном, и Плутон снова гавкает, неся ночную вахту. Она вновь начинает засыпать.

– Лизи? – Голос доносится словно из другого мира.

– М-м-м-м?

– Я знаю, ты не любишь «Дьяволов»…

– Ненавижу. – Это все, что ей удается вымолвить, только так она и может выразить свое критическое отношение, проваливаясь, проваливаясь, проваливаясь в сон.

– Да, и ты не одна такая. Но мой издатель их любит. Он говорит, в «Сейлер-Хауз» решили, что это должен быть роман «ужасов». Я не возражаю. Есть же такая поговорка: «Хоть горшком назови, только в печь не ставь».

В сон, в сон, голос доносится с конца длинного темного коридора.

– Мне не нужен Карсон Форей или мой агент, чтобы понять, что благодаря «Дьяволам» я еще долго не умру с голоду. Я достаточно занимался мелочевкой. А теперь иду дальше, но не хочу идти один. Я хочу, чтобы ты пошла со мной.

– Спи… Хва… гов…

Она не знает, спит он или нет, но… вот чудо-то (синеглазое чудо), Скотт Лэндон наконец-то замолкает.

21

Лизи Дебушер просыпается субботним утром невероятно, фантастически поздно – в девять часов, и тут же в ее ноздри проникает запах жарящегося бекона. Солнечный свет льется на пол и на кровать. Она идет на кухню. Он в одних трусах, жарит бекон, и Лизи приходит в ужас, увидев, что он снял повязку, которую она с таким тщанием накладывала на его раны. Когда упрекает его, Скотт просто говорит, что под ней чесалась кожа.

– А кроме того, – он протягивает ей руку (тем самым жестом, что и вчера, когда вышел из темноты, и ей с трудом удается подавить дрожь, грозящую прокатиться по всему телу), – при свете дня все не так уж и плохо, правда?

Лизи берет его руку, подносит ладонь к глазам, словно собирается предсказать судьбу, и смотрит, пока он не отдергивает руку, говоря, что бекон сгорит, если его не перевернуть. Она не удивлена, не потрясена; должно быть, эти эмоции приберегаются для темных ночей и темных уголков памяти, а не для солнечного субботнего утра, когда старенький «филко» на подоконнике транслирует какую-то веселенькую песенку. Не удивлена, не потрясена… но в недоумении. Думает лишь об одном: порезы выглядели куда более ужасными, чем были на самом деле. И она просто запаниковала. Потому что эти раны, конечно же, не царапины, но далеко не столь серьезны, как ей казалось. Кровь в них не просто свернулась, порезы уже начали затягиваться. Если бы вчера она привезла его в отделение неотложной помощи Дерри-Хоум, там их, возможно, не приняли бы с такой ерундой.

Все Лэндоны поправляются очень быстро. По-другому нам нельзя.