История Лизи

Хотя Скотт и утверждал, что страшно голоден, он съедает лишь половину своего сандвича и едва прикасается к салату. К пирогу с изюмом не притрагивается вовсе, но выпивает больше половины бутылки вина. У Лизи аппетит получше, но и она набрасывается на еду не с той жадностью, какую могла ожидать от себя. Ее гложет червь тревоги. О чем бы ни думал Скотт, озвучивание этих мыслей дастся ему нелегко, а ей, возможно, придется еще тяжелее. Отсюда и большая часть ее тревоги: она понятия не имеет, о чем может пойти речь. Какие-то проблемы с законом в той сельской западной Пенсильвании, где он вырос? У него уже есть ребенок? Может, он даже женился по молодости, и этот скороспелый брак через два месяца закончился разводом или аннулированием семейного союза? Или речь пойдет о Поле, брате, который умер? В любом случае разговор этот состоится сейчас. «Точно так же, как за громом следует дождь», – сказала бы добрый мамик. Скотт смотрит на свой кусок пирога, вроде бы хочет откусить, вместо этого достает пачку сигарет.

Она вспоминает его «Семьи засасывают», и думает: «Это булы. Он привел меня сюда, чтобы рассказать мне о булах». И не удивляется тому жуткому страху, который вселяет в нее эта мысль.

– Лизи, – говорит он. – Я должен тебе кое-что объяснить. И если ты передумаешь насчет того, чтобы выходить за меня замуж…

– Скотт, я не уверена, что хочу это слышать…

Его улыбка безрадостная и испуганная.

– Я готов спорить, что не хочешь. И я знаю, что не хочу рассказывать. Но это… как пойти к доктору на укол… нет, хуже, чтобы вскрыть кисту или даже карбункул. Короче, это то, что нужно сделать. – Его яркие карие глаза не отрываются от ее глаз. – Лизи, если мы поженимся, мы не сможем иметь детей. Это однозначно. Я не знаю, как сильно ты хочешь их сейчас, и, полагаю, для тебя это естественное желание: жить в большом доме в окружении большой семьи. Я хочу, чтобы ты знала: если ты выйдешь за меня, такого быть не может. И я не хочу, чтобы через пять или десять лет ты смотрела на меня и кричала: «Ты никогда не говорил мне, что это одно из условий!»

Он глубоко затягивается и выпускает дым через ноздри. Сине-серые клубы поднимается к белому куполу. Скотт поворачивается к ней. Лицо очень бледное, глаза огромные. «Как драгоценные камни», – думает она, зачарованная. Первый и единственный раз она воспринимает его не как симпатичного мужчину (не такой уж он и симпатичный, но при правильном освещении может смотреться великолепно), а как красавца. Такими глазами смотрят на красивых женщин. Вот это ее и зачаровывает, но одновременно и ужасает.

– Я слишком сильно люблю тебя, Лизи, чтобы лгать тебе. Я люблю тебя всем сердцем. Я подозреваю, что такая безотчетная любовь со временем может стать тяжелой ношей для женщины, но на другую не способен. Я думаю, со временем мы станем богатой парой по части денег, но я всю жизнь буду эмоциональным нищим. Деньги будут, но насчет остального я лгать не стану. Ни в тех словах, которые произнесу, ни в тех, что придержу. – Он вздыхает (звук долгий, сотрясающий все его тело) и прижимает ладонь руки, которая держит сигарету, ко лбу, словно у него болит голова. Потом убирает руку и снова смотрит на Лизи. – Никаких детей, Лизи. Мы не можем. Я не могу.

– Скотт, ты… ходил к врачу…

Он качает головой.

– Это не физиология. Послушай, любимая, это здесь. – Пальцем он стучит себе по лбу, между глаз. – Безумие и Лэндоны идут рука об руку, как клубника и сливки, и я говорю не об истории Эдгара По или о каком-нибудь викторианском дамском «мы-держим-тетю-на-чердаке» романе. Я говорю о реальном, опасном для мира безумии, которое живет в крови.

– Скотт, ты не сумасшедший… – Но она думает о том, как он выходил из темноты и протягивал ей изрезанную в кровь руку, в голосе слышались радость и облегчение. Она вспоминает собственные мысли, когда заворачивала то, что осталось от руки, в свою блузку: он, возможно, и любит ее, но он также наполовину влюблен в смерть.

– Я безумец, – мягко говорит он. – Безумец. У меня галлюцинации и видения. Я их записываю, вот и все. Я их записываю, и люди платят деньги, чтобы их читать.

На мгновение она слишком поражена его словами (а может, ее поразили воспоминания о его изувеченной руке, которые она сознательно гнала от себя), чтобы ответить. Он характеризует свое ремесло (так он называет на лекциях то, чем занимается: искусство – никогда, только ремесло) как галлюцинацию. Как безумие.

– Скотт, – наконец к ней возвращается дар речи, – писательство – твоя работа.