История моего самоубийства

Большевики экспоприировали рукопись, находившуюся тогда в доме одного из сбежавших во Францию потомков бретского князя, и приговорили ее к уничтожению. Спустя 15 лет, однако, выяснилось, что рукопись была не уничтожена, а тайно продана кутаисскому еврею красным командиром с фамилией Авалишвили, которого в 1936-м году арестовали и судили по обвинению в спекуляции государственным имуществом и в связях с эмигрантами. На процессе командир настаивал принять во внимание два смягчающих вину обстоятельства: во-первых, покойный кутаисский еврей, которому он продал библию, был большевиком, а во-вторых, продана она была с личного ведома Серго Орджоникидзе, начальника военной экспедиции по установлению в Грузии советской власти. Суд принял во внимание оба смягчающих обстоятельства, но постановил командира расстрелять.

Что же касается Бретской библии, — вдова кутаисского большевика, харьковская хохлушка, уверенная, что хранила посвященный ей мужем грузинский перевод украинского эпоса, охотно передала рукопись — по решению суда — в тбилисский горсовет. Куда ее девать — в горсовете придумать не могли до тех пор, пока несколько набожных петхаинцев не всучили кому-то взятку, в результате чего Бретская библия была отписана на хранение учрежденному тогда музею грузинского еврейства имени Лаврентия Берия. Идея об основании музея принадлежала прогрессистам, заявлявшим, будто его существование убедит мир в бережном отношении советской власти к еврейской старине. Скоро стало очевидно, что кроме рукописи Пятикнижия ценных символов этой старины оказаться в музее не может по той причине, что они истреблены.

Директор музея Абон Цицишвили, который и настоял, чтобы вверенное ему учреждение было удостоено имени Берия, решил восполнить отсутствие экспонатов историческими гипотезами, изложенными в форме сочиненных им докладов. Хотя никто этих докладов не читал, горком распорядился держать их под плохо освещенным стеклом, поскольку, по слухам, Абон убеждал в них себя, будто интернациональное по духу мингрельское население Грузинской республики находится в кровном родстве с наиболее передовым и знатным из еврейских колен.

Осторожность горкомовцев объяснялась фактом мингрельского происхождения Берия, но, уважая пафос научных изысканий Абона, они считали его стратегически важнейшей достопримечательностью музея. Абон проявлял свою любовь к еврейству тем, что стремился повязать с ним все величественное. За мудрость научного вымысла Москва наградила его в 37-м году приглашением на коллективную встречу с немецким романистом Лионом Фейхтвангером, поведавшим потом мировой общественности, что «национализм советских евреев отличается трезвым воодушевлением». С ходом времени, однако, то есть с ростом воодушевления, Абон стал утрачивать трезвость, и на собрании по случаю 15-летнего юбилея музея доложил ошалевшим петхаинцам, будто вдобавок к тому, что прямые предки Лаврентия Берия были истыми евреями, они и сочинили моисеево Пятикнижие, Бретская копия которой представляет собой авторский экземпляр, подаренный этой примечательной семьей грузинскому народу.

Тою же ночью мой отец Яков позвонил Абону домой и велел бежать куда глаза глядят, ибо главный прокурор города подписал уже ордер на закрытие музея и арест директора. Через полчаса Абон примчался к отцу, — с огромным банным саквояжем, из которого вытащил толстенную книгу в деревянном переплете и драматическим жестом вручил ее Якову с заклятием хранить ее от врагов еврейства как зеницу ока. Во взгляде директора стоял не страх за свою судьбу, а — удивление по поводу неблагодарности властей, хотя это впечатление могло быть и неадекватным, поскольку Абон косил.

Испугался зато отец. Почему это, спросил он, хранить книгу должен именно я? Ты — должностное лицо, и у тебя ее никто искать не додумается, ответил Абон, хлопнул за собою дверью и, как ему и было велено, стал убегать, увы, не туда, где можно было скрыться, но туда, куда глядели его косившее вправо глаза, в чем мы с отцом и с матерью убедились, провожая его взглядом из-за осторожно приоткрытой оконной ставни. Всю эту ночь мы с матерью не проронили ни слова, чтобы дать отцу возможность сосредоточиться над прощальной просьбой Абона. Сосредоточиться ему никак не удавалось, и эта его растерянность сковала, как показалось мне, не только нас с матерью, но и книгу, пролежавшую всю ночь на краешке стола рядом со старым немецким будильником, стрелка которого двигалась опасливо, цепляясь за каждое деление на циферблате. Перед рассветом, когда будильник щелкнул и стал дребезжать, отец встрепенулся, задушил звонок ладонью и, с возвращением полной тишины, сообщил нам шепотом, что чекисты будут искать Бретскую библию в нашей квартире. Он велел мне поэтому немедленно пробраться через окно в соседнюю с нами ашкеназийскую синагогу и схоронить там рукопись в шкафу для хранения порченых Тор.