История моего самоубийства

— Нет, я не верю своим глазам! — услышал я за собой звонкий женский голос и звонкий же цокот каблуков. Обернувшись, увидел чистую и юную субботу посреди недостиранных воскресных вечеров и недовысушенных понедельников. Подоспевшая толпа состояла из людей, которых я всегда уподоблял пустому воскресному вечеру или любому унылому будничному дню, и на ее фоне эта молодая женщина смотрелась именно как ясное субботнее утро. Деталей я разглядеть не успел, — как не успеваешь разобраться в температуре воды, которую плеснули в тебя, чтобы разбудить. Отметил только, что она, наверное, занимается танцем и живет в стране, где пьют эспрессо. — Нет, я действительно не верю глазам! — воскликнула она еще раз и в отчаянии стала гарцевать на месте.

— Слушайте! — сказал ей грубо один из понедельников. — Не верите не верьте, но не тыркайтесь на месте: пропустите кто верит! — и пожаловался мне. — Что за народ пошел!

Я в ответ рассмеялся, а Субботе сказал:

— Могу сократить для вас очередь на одного человека!

— Да? — обрадовалась она. — А вы не спешите?

— Я проездом. Мой самолет только через 5 часов. И если даже не успею, — не беда: во-первых, лечу без дела, а во-вторых, в Россию… Прилетишь годом раньше или позже — не важно: измениться ничего не может! Я сам родом оттуда!

— Вы оттуда? — еще раз обрадовалась она.

— Но живу в Штатах.

— А у меня с собой как раз книга из России!

Потом назвала мне свое имя, но я его моментально забыл. Себя же я представил ей под каким-то другим сочетанием звуков, потому что надоел себе, — и в новой стране, рядом с новой женщиной, хотел почувствовать себя кем-то иным.

— Почему вы рассмеялись, когда этот грубый еврей на меня тявкнул? — спросила она. — Ничего же остроумного!

— Конечно, нет! — забеспокоился я. — Просто вспомнил, знаете, случай из детства: стоит очередь попрощаться с покойником, который был соседом, и очередь вдруг застопорилась, потому что одна из соседок стала бить себя в грудь, причитая, что не верит глазам! И поскольку это длилось долго, те, кто стояли за ней, потребовали посторониться и пропустить всех, кто глазам верил.

— Нет, но я действительно никогда такой очереди на контроле не видела, — оправдалась Суббота.

— Я вам верю, — соврал я и продолжил волноваться. — Поверил, кстати, и соседке, которая тоже никогда не видела соседа мертвым, да еще в гробу! — и, подавляя новый приступ смеха, добавил. — А еврей, который тявкнул, он мерзок. Как все евреи: мало юмора и много мерзости! И никакого почтения к прекрасным дамам! За это презираю их больше, чем за другое! — заключил я в расчете, что вкупе с лестью антисемитизм составляет надежнейший международный пароль.

Рассчитал, видимо, верно, — она всполошилась:

— Спасибо, но за что вы их презираете еще?

— За многое! — растерялся я и в поисках объяснения обернулся к грубияну, который, стоя за мной в частоколе подобных ему будничных дней, на что-то им жаловался. — Они постоянно жалуются, потому что у них — как это сказать? — сильный комплекс будущего, и еще потому, что людей ничего так не сплачивает, как жалоба.

— Слишком много энергии! — пожаловалась Суббота.

— И как ни парадоксально, знаете, воля к смерти! То есть мазохизм! Хотя жалоба сплачивает, обыкновенным народом евреи быть не желают; из всех чувств, которые сплачивают, они довольствуются только болью при обрезании и общими жалобами. Чаще всего на то, что все желают им смерти. А эту опасность они внушают себе сами, чтобы жаловаться!

Испытав наслаждение от клеветы, я добавил:

— Кстати, вся эта хреновая идея насчет еврейского избранничества, это и есть воля к смерти, то есть кретинизм! — и, рассмеявшись, вполголоса договорил. — Но этот грубиян на избранничество рассчитывать не вправе: выглядит точно, как окружение, в котором — посмотрите! — все отвратительны и похожи даже не на евреев, а хуже — на понедельник. И вообще у евреев короткие ноги!

— Да, правильно, они все евреи, — ответила Суббота. — Мы прилетели вместе из Тель-Авива.

— Вы вернулись из Израиля? — встрепенулся я.

— Живу там, — кивнула она. — А в Лондон — на один день: у меня примерка. Завтра вечером — уже обратно! Надо только успеть заехать к доктору Баху!

— К доктору Баху? — сказал я, думая не об этом.

— Эдвард Бах. Не слышали? Это парфюмерный магазин в Лондоне. Всякие запахи для всяких недугов. Я всегда там припасаюсь.

— Вы что, еврейка? — осмелился я, но сразу же поставил вопрос мягче. — Вы, например, не итальянка, нет?

— Нет, еврейка, — сказала она так же невозмутимо, как если бы сказала, что да, итальянка. — И, кстати, из России: уехала ребенком, когда ноги были короткие!

— Не может быть! — опешил я.

— И даже говорю по-русски, но хочется лучше, — и, вытащила из сумки книгу. — Читаю вот поэтому по-русски…

Я забрал у нее книгу и, стыдясь теперь своей антисемитской тирады, уставился на обложку невидящими глазами:

— Да-да, вижу!

— Извините, это не то! — вскинулась она. — Это Маркес, и по-английски! А читали, кстати? Про «любовь во время чумы»? А вот и она: Бродский! На ощупь одинаковая — легко перепутать; но она, видите, с портретом.