История моего самоубийства

Я перебил его и справился о мнении супруги, но супруга, как выяснилось, по-английски не понимала, а супруг не пожелал переводить ей вопроса, в результате чего она, не подозревая, что я жду ответа, продолжала играть с апельсином. В основном же я занимался тем, что пил водку, смотрел в потолок, похожий на опрокинутый торт, и пьянел на неотвязном помышлении о Субботе. И все это время пока мы сидели в баре, там играла арабская музыка, нацеженная нежностью и печалью, но неожиданно для меня оказавшаяся военной.

На улицу мы вышли последними, перед самым рассветом. В парке напротив кричала птица, ошалевшая от ночного безделья, а кусты неизвестного растения были усеяны то ли светляками, то ли шариками красной эмали. Зато в небе, по-прежнему лишенном прозрачности, не было ни единой звезды, — словно кто-то скрыл их от глаз черной арабской шалью или повыдергивал щипчиками для бровей.

95. Самоубийством ничего кроме самоубийства добиться невозможно

Простившись с супругами, я объявил им, что мне идти в противоположном направлении, и свернул на ближайшую улицу. И тут я Субботу и увидел.

Издали показалось, что она на меня и смотрела, но вблизи взгляд у нее оказался сквозной, — очищенный, как вода в перекрытом бассейне. Такою же немой и обращенной в никуда была и поза, — единственная композиция рук, туловища и ног, которая лишает тело выражения. Трусы — тоже прозрачные, фирмы «Кукай», и между ног у нее не было щели. Вернув взгляд к ее глазам, я вдруг осмыслил смущение, возникшее у меня, когда я впервые заглянул ей, живой, в лицо. Глаза эти, прозрачные и тогда, напомнили мне, как выяснилось сейчас, влагу израильского озера Кинерет. Такое же ощущение: спокойствие, схоронившее в себе непугающую тайну и тихую музыку…

У вод Кинерет я просидел как-то всю ночь в неизбывном удивлении, что эта неподвижная влага хранит в себе тайну о многих людях, которые не хотели жить и утонули, и о том единственном из них, о назаретском раввине, который прошелся по воде легко, как — по жизни глупцы, но, в конце концов, избрал смерть, попросив на кресте глоток влаги. И еще у вод Кинерет я вспоминал песню про эти воды…

Только сейчас, разглядывая стеклянные глаза за стеклянной витриной «Кукай», я осмыслил свое недавнее смущение. Тогда было озеро Кинерет, а теперь и здесь — не чистота, а очищенность. Потом присмотрелся к выражению ее лица, открывшего мне усмешку, которая знаменует неспособность любить, символ свободы от страстей, то есть символ глупости, грустной человеческой черты.

Прервал меня все тот же нелондонский дождь. Одно из двух, заключил я, отрываясь от витрины: либо все на свете состоит из ничего, то есть либо истинная природа каждой вещи есть ее отсутствие, ее сделанность из ничто, либо же улетевший в Австралию скульптор, наоборот, слишком бездарен. В любом случае, думал я, вышагивая по пустынной улице впритык к зданиям, смотреть на ее копии я больше не буду, ибо даже этот первый взгляд на стеклянную Субботу столкнул меня в воды забывания ее. Почувствовал, что эта застывшая, как стекло, вода забывания может заполнить все промежутки в моей памяти, — и тогда Суббота исчезнет навсегда, как исчезает бесцветное стекло — если долго сквозь него смотреть…

Когда уже светало, я оказался в Ковент-Гардене. Несмотря на дождь и ранний час, какой-то трезвый старик — прямо у низкой арки напротив здания театра — пристраивал в кресле под тентом резинового британского премьера, который, как мне вспомнилось, будет чревовещать и зазывать прохожих в галерею надувных героев, располагавшуюся во дворе за аркой. В прошлый раз в кресле сидел не британский премьер, а Рэйган, голосивший на всю площадь, будто рассудок способен понять жизнь и ссылавшийся в доказательство на Августина: не старайся понять того, во что веришь, но обязательно старайся верить во все, что якобы понимаешь. Как всегда, переврал изречение, хотя список надувных персонажей в галерее зачитал правильно, по алфавиту… Я спросил у трезвого старика — о чем будет чревовещать сегодня премьер. Оказалось — о том же, что сказали Займ, Гутман и Стоун: московский путч не пройдет!

Удалившись от арки, набрел на другого старика, пьяного. Скрывался от дождя в роскошном седле гривастого арабского скакуна под карусельным навесом. Время от времени оглядывался, поправлял узелок галстука под небритым кадыком и отпивал из штофа итальянское вино. Оказался шотландцем, страдавшим из-за старой любви и неостановимой англиканизации родной культуры. Я тоже решил забраться в седло, но выбрал shire из королевской охраны. С желтого козырька вкруг скучавших лошадей бежала вода, а хмель кружилась в моей голове медленно, как уставшая карусель.