История моей юности

Между тем из хутора выступила белогвардейская пехота. Залегши на окраине, она установила пулеметы и стала поливать нас свинцовым дождем. Отхлынувшая было вражеская кавалерия приостановилась и стала разъезжать на виду, выбирая момент, чтобы снова ринуться в атаку.

Положение создавалось серьезное.

Мои товарищи на бегу сбрасывали с себя шинели, вещевые мешки, лопатки, котелки… а некоторые даже и свои винтовки.

Сзади заухали пушки. Столбы разрывов стали возникать между нами. Это белые подвезли орудия и начали нас обстреливать…

Вот… вот… еще немного, еще несколько шагов — и желанный гребень. За ним спасение. Там пуля не ужалит.

Я перебежал гребень, пули перестали ныть над моей головой. Я упал в изнеможении на землю и несколько минут лежал неподвижно.

Во рту пересохло, слюна исчезла, язык тяжело ворочался, словно рот мой был забит горячим песком. Вот только бы напиться. Я приподнял голову и увидел на дороге запыленную арбузную корку. Я подполз к ней и, вспугнув тучу зеленых крупных мух, дрожащими руками схватил эту корку, стал ее обгладывать.

…Нам приказали окопаться на гребне. Вырыв окоп, я завернулся в шинель и лег. Знобило.

Утром я почувствовал резкие боли в животе, начался жар. Вызвали полкового фельдшера. Нащупав пульс, он осмотрел мой язык, надавил живот.

— Значит, есть рези в животе? — спросил он.

— Сильные, — простонал я.

— Кровью ходишь?

— Да.

— Что вчера ел?

Я сказал ему о полусгнившей корке арбуза.

— А-а, — понимающе протянул фельдшер. — Все попятно… Кровь, слизь… У тебя острая дизентерия… Собирайся-ка, друг, поедем…

— Куда? — спросил я.

— На кудыкины хутора, — сердито пошутил фельдшер. — Садись без разговоров в таратайку, отвезу тебя в полковой околоток… А там посмотрим…

Привезя меня на разъезд Половцев, где находился полковой околоток, фельдшер дал мне каких-то лекарств. Потом, измерив температуру, он укоризненно покачал головой.

— Знаешь, парень, — сказал он мне, — придется, должно, тебя отправить в госпиталь в Новохоперск… Боюсь, как бы ты тут не закочурился… А зачем тебе помирать, ежели ты такой молодой?.

Меня в сопровождении санитара отправили в госпиталь.

* * *

В один из солнечных тихих дней в распахнутое окно палаты ворвался отдаленный гул канонады.

— Что это? — приподняв обвязанную бинтом голову, встревоженно спросил раненый солдат, лежащий рядом со мной на койке. (Инфекционные больные и раненые лежали тогда вместе.)

— Господи сусе, — пробормотал испуганно кто-то из лежащих на койках красноармейцев. — Неужто белые?

— Тоже сказал мне — белые, — весело рассмеялся рыжеусый солдат, сидевший у окна с перевязанной рукой. — Учения за городом проводят с молодыми красноармейцами. Вот что!

— Откуда тут быть белым, — помолчав, снова сказал рыжеусый солдат, дымя папиросой. — Белые, говорят, намазали салом пятки и улепетывают.

В этот момент дверь палаты открылась и в накинутом на плечи белом халате к нам вошел мой отец.

— Папа! — крикнул я радостно.

Отец подошел ко мне с озабоченным видом.

— Что с тобой, сынок?

Я рассказал ему о своей болезни. Он подсел к моей кровати.

— Как же ты, папа, нашел меня? — спросил я.

Отец рассказал, что красные в стремительном наступлении погнали белых и освободили не только наш хутор и станицу, но находятся уже где-то далеко за Урюпинской.

Весть эта привела всех больных и раненых в веселое настроение.

— Ну, я же говорил, — ликующе воскликнул рыжеусый солдат. — Белых теперь поминай как звали.

— На хутор забегали Андрей Земцов и Дементьев, — продолжал рассказывать отец. — Вот они-то и сообщили мне, что ты заболел и лежишь в Новохоперском госпитале… Запряг я лошадь да вот и приехал тебя проведать… Тут же близко, верст двадцать пять, должно быть…

Отец привез много фруктов, арбузов, дынь, но мне этого ничего нельзя было есть. И он все роздал моим товарищам по палате.

Орудийная стрельба не прекращалась.

— Скажи, отец, ты, случаем, ехал-то, не видал, где это проводят артиллерийские учения? — спросил рыжеусый солдат.

— Не видал.

— Весь день палят, — заметил мой сосед. — Уж и учения ли это, а?

Отец, пробыв у меня с полчаса, заторопился уезжать.

— Поеду, — сказал он, — а то же ведь оно дело-то какое: сейчас на нашем хуторе красные, а через час могут быть и опять белые. Война эта, как картежная игра. Ныне я выиграл, а завтра ты… Прощай, Саша! — расцеловал он меня. — Ежели всё так будет, то ден через пять я к тебе снова приеду, — пообещал он.

Угостив напоследок находившихся в палате красноармейцев крепким табаком-самосадом, «горлодером», который он сам выращивал, отец попрощался с нами и ушел. Но вскоре он вернулся, бледный, чем-то напуганный.

— Что, отец, забыл? — спросил его рыжеусый солдат.

— Ребята, — сказал отец тихо, — одевайтесь и уходите… Белые к городу подходят…

В то время в прифронтовых госпиталях у каждого больного и раненого гимнастерка со штанами лежала на табурете около него, а сапоги — под койкой. Мне не стоило большого труда одеться. Покачиваясь от слабости, поддерживаемый под руку отцом, я вышел во двор. Там было так хорошо — солнечно и тепло. Где-то слышались заглушенные крики, стрельба. Но пушки уже не стреляли.