История моей возлюбленной или Винтовая лестница

Я расцеловал Ирочку, поблагодарив за превосходную передачу моего текста. Я вправе мог называть его моим, поясняя, если кому-то угодно узнать, что этот текст ночной сцены был написан по мотивам рассказа Хемингуэя. Конечно же, я подошел к Звереву и Железнову, которые были в отличном настроении и даже не обменивались колючими шутками, как обычно на репетициях. Баркос снова потащил Ирочку к завлитше, на этот раз для того, чтобы подготовить текст договора об участии «актрисы Ирины Федоровны Князевой в репетициях и представлениях спектакля такого-то по рассказу такого-то в инсценировке такого-то». Перед тем, как уйти с завлитшей в главное здание Театра, где и находились все необходимые для официального действа (заключения договора) инструменты (пишущая машинка) и кабинет Баркоса, где предполагалось подписать и скрепить печатью возникновение официальных отношений между актрисой Князевой и Театром, Ирочка шепнула мне: «Приезжай часов в десять к Юрочке и захвати Настеньку, я с ней договорилась». Конечно, мне дьявольски не хотелось снова вовлекаться во что бы то ни было, связанное с Настенькой. Повторяю, она была хорошая и покладистая девушка. Но с ней было все кончено, и вот — снова! Ну, скажем, не для меня. И все же — при моем участии. И еще. Хотя я так и не позвонил Инге, но между нею и мной существовал негласный уговор чести, пришедшийся как раз на время моего разрыва с Настенькой. Выглядит все это смешно, псевдоромантически, но мой разрыв с Настенькой наложился на третью, и как мне тогда казалось, самую важную встречу с Ингой в баре Дома литераторов.

Репетиции шли полным ходом. Премьера пьесы «Короткое счастье Фрэнсиса Макомбера» была объявлена в афишах. Билеты продавались во всех театральных кассах. По всей Москве не только с теремков-стекляшек театральных касс, театральных тумб и плакатных боковин трамваев, автобусов и троллейбусов — повсюду из-под широкополой шляпы улыбалось лицо Маргарет Макомбер — Ирочки Князевой.

Театральные дни Ирочки Князевой вернулись к порядку, заведенному десяток лет назад еще во времена лаборатории чаги. Правда, с некоторыми различиями. Во-первых, дело происходило в Москве, где не только географический, но и социальный климат иной, чем в Ленинграде, а во-вторых, к нам присоединилась Настенька. Отделилась от компании Риммочка Рубинштейн, которая когда-то была ближайшей сотрудницей Ирочки. К тому же, дочка Риммочки выросла, окончила школу, и надо было ее не упустить, а провести через институт. Мать Риммочки к этому времени все-таки умерла, хотя какое-то время дотягивала на препарате чаги. Васенька, который давно вернулся к семье, не преодолел фантазий молодых лет и начал появляться на сборищах Ирочкиной компании, приезжая в Москву по два-три раза в месяц «Красной стрелой». То есть, реставрированная семейная жизнь Рубинштейнов не противоречила экономическим построениям Васеньки. В этом смысле он находил поддержку Вадима Алексеевича Рогова, который, оставаясь профессором московского университета, внедрил в учебную программу совершенно новый теоретический курс «Социалистическая кооперация как форма саморегулирующейся экономической демократии». По ниточкам, по крохам он собрал вокруг себя огромную армию кооператоров, которые только и ждали своего вождя, который найдет форму для легализации частной инициативы внутри машины государственного социализма. Не могу сказать точно, в каких отношениях продолжала находиться Ирочка с Вадимом Роговым и другими зачинателями нашего сообщества, в том числе, с капитаном Лебедевым, который носил военный мундир с погонами полковника, еще наезжая из Москвы в Ленинград, и (опять же по свидетельству Риммочки Рубинштейн), оказал Ирочке неоценимую услугу, прекратив следствие. Теперь же, появляясь иногда на вечеринках нашей компании в избе художника Юрочки Димова, капитан Лебедев выступал в отлично сшитом светло-сером костюме с маленьким флажком из алой эмали в петличке пиджака, значком депутата Верховного Совета. Именно капитан Лебедев обронил как-то за рюмкой шартреза, что в верхах время от времени вспыхивают дискуссии о возможности разрешения кооперативных издательств, вроде писательских товариществ времен Есенина — Маяковского: футуристов, имажинистов и — наконец-то — нэповской свободы самовыражения. «А это разве не есть социализм?» При этом, в заключение подобного сеанса ясновидения, капитан Лебедев торжествующе посматривал на Вадима Рогова, и оба — на Ирочку, которая восклицала: «Умницы! Надежда России!» — и чмокала каждого в обе щеки. Однажды Ирочка спросила полузагадочно: «А что, если организовать кооперативный театр?»