История моей жизни

Получается большой конфуз. Елена Ивановна на другой день навещает нас, глядит на меня, в отчаянии ломает руки и не находит слов, чтобы выразить свое сочувствие. Николай, весь свой досуг отдает мне: помогает сестре натирать мое избитое тело, всячески; утешает нас и вообще проявляет необычайную доброту и участие. Я понимаю, какое чувство испытывают окружающие меня, — им стыдно за тех, кто так жестоко поступил со мною. А я внутренне доволен их смущением и всячески стараюсь его усилить.

— Люби ближнего, как самого себя, — повторяю я тихо стонущим голосом, а Беляев, его сестра и другие посетители, слушая мои укоризны, молчат и не знают, что сказать. Они испытывают сейчас такое чувство, будто они авторы христианской религии и искренне страдают за свое произведение.

Болезнь моя затягивается надолго. Я прикован к дивану, хоть уже давно не чувствую острых физических болей. Но кровоподтеки не совсем еще прошли, и я продолжаю лежать.

Проходят недели. Я все больше и больше вхожу в домашний быт Беляевых, и многое мне у них нравится. Николай очень нежен и внимателен к сестре и ко мне. Саша готовится к выступлению, и Беляев разучивает с нею новый репертуар. Вокальные уроки Беляева вносят в мою жизнь большую радость. Я готов слушать его без конца.

Голос Беляева производит на меня чарующее впечатление. Он поет мягким полнозвучным басом и так умеет утончать этот обычно тяжелый и грубый мужской голос, что временами кажется, что поет тенор или баритон.

У моей Саши от природы хороший слух и сильное контральто, но полная. безграмотность в музыкальной теории. Она не знает нот и не имеет понятия о ритме.

Беляеву приходится учить ее чуть ли не с азбуки. Зато когда они вдвоем распевают те или иные дуэты или когда Саша сама поет уже заученные романсы или народные песни, — я положительно упиваюсь.

— А у тебя имеется какой-нибудь голос? — обращается Беляев ко мне.

— Не знаю, — отвечаю я. — Особенно много петь, не приходилось, но в Житомирском институте я пел в хору, вел добровольно… Стоят мальчишки и поют, и я подтягиваю. Однажды я взял очень высоко, меня и прогнали.

— Нет, у Алеши должен быть хороший голос, — вмешивается сестра. — Я помню, ты совсем маленький знал много песен.

Беляев берет в руки камертон и предлагает мне взять ноту.

Я беру, еще раз прохожу гамму. Беляев разводит руками.

— Запоздалый альт, но замечательно красивый по тембру. Это большая редкость — в семнадцать лет обладать альтом. Нужно будет его устроить к нам в синодальный хор, — Что ж, это очень хорошо, — говорит сестра.

С каждым днем все больше и больше сходят следы избиения. Я уже на ногах, помогаю Саше в хозяйстве, стараюсь быть ей полезным, но в глубине моего сознания не перестает жить и мучить меня происшедшее на бульваре. С вопросом религии я кончаю навсегда.

Никаких богов, выдуманных человеком, не существует, — твердо решаю я.

С этого момента между мною и сестрой хоть и незаметно, но прокладывается черта недовольства. Начинается с того, что, садясь за стол, я не осеняю уже себя крестом и далек от мысли посещать церковь. Саша боится, что об этом узнает Протопопов и придет в ярость, а мне — хоть бы что. Не могут же меня заставить быть религиозным, если я не верую.

Беляев пьет с промежутками: пропустит два-три дня и напивается. И тогда он совсем другой человек. Все мягкие и нравящиеся мне черты его лица стушевываются, обычно добрый взгляд его голубых глаз становится сухим и колким. И, подобно многим пьяным людям, он придирается к пустякам и грубит окружающим. В такие дни я не люблю Беляева и готов пустить насмарку все его добродетели. Однажды, в одну из суббот после всенощной, Беляев домой в сильно пьяном виде. Сестра старается уложить его.

В спальне немедленно вспыхивает скаедал. Николай кричит на Сашу, бранит ее и при этом нисколько не стесняется употреблять самые омерзительные уличные ругательства.

Я мечусь по столовой в нервном возбуждении и не знаю, что предпринять. Моментами мне хочется ворваться к ним и крикнуть Беляеву, что он негодяй, и если нужно — вступить с ним в драку, но боязнь за участь сестры меня сдерживает. До поздней ночи скандалит пьяный человек. Он бьет посуду, без стеснения бьет кулаками по лицу Сашу, забывая о моем присутствии; наконец он вспоминает и меня.

— Так тебе не нравится христианство? Жидовский бог ближе твоему сердцу?.. — кричит он с искаженным лицом и белыми каплями пены у рта. — Жиды проклятые!.. Истолку я вас, уничтожу…

И он снова уходит в спальню, где опять начинает безумствовать.

Несколько раз собираюсь уходить, но сестра, умоляюще преграждая дорогу, просит, заливаясь слезами:

— Не уходи, Алеша, — не покидай меня!..

И я остаюсь.

После троицы сестра переезжает в Сокольники, бросив зимнюю квартиру. Мы устраиваемся на новом месте.

Небольшой домик, окрашенный в зеленую краску, терраска, крохотный садик делают похожим это загородное жилище на дачу.

Стоят жаркие дни, и я предлагаю сестре отдать мне ажурную беседку, стоящую в саду, с тем, чтобы я там опал. Сестра соглашается.