История моей жизни

Она запускает пальцы в мои кудри, и в эту минуту мы чувствуем себя слитыми в одно целое. Мне хочется сказать любимой девушке, что я больше не могу так жить, и что сейчас, в эти тихие мгновения, когда мы слышим удары наших сердец, мы должны решить свою судьбу.

Я буду работать. Я отдам все свои силы на то, чтобы избавить ее от нужды. Поступлю в новую мастерскую, открытую в Ташкенте, а по ночам буду сочинять повести, рассказы. Их напечатают в Петербурге или в Москве, куда мы сами переедем.

Соня слушает, улыбается, гладит мою голову и тихо повторяет:

— Милый мой… Какой ты хороший… Я на все согласна… Но прежде всего поговори с мамой…

— Разве от нее зависит наше счастье? — задаю я вопрос и со страхом жду ответа.

— Не совсем от нее, но все же…

В это время возвращается мать.

Хочу моей судьбе взглянуть в лицо. Хочу знать, имею ли я право на жизнь.

— Рахиль Мироновна, у меня к вам просьба… Мы тут с Соней… говорили о нашем будущем… Хочу просить вас дать разрешение…

Тут я внезапно умолкаю, — таким холодным, строго неподвижным становится лщо старухи.

— Не продолжайте, — я вас понимаю. Но как вы, крещеный, осмеливаетесь делать предложение моей дочери!.. Я урожденная Перкис. В нашем роду имеются раввины и такие высокие люди, что вам никогда не дорасти до них…

Рахиль Мироновна больше не сутулится, а глаза горят небывалым блеском. Бросаю взгляд на Соню. Она лежит на боку, подперев рукою голову, и упорно глядит в окошко.

Ни одним словом, ни одним малейшим вздохом не вмешивается она в наш разговор.

Никогда еще за всю мою искалеченную жизнь я не переживал такого унижения и такой жестокой обиды.

Весь день брожу по окраинным улицам Ташкента и обдумываю план самоубийства. Нет, не стоит больше жить. Обречен — и пусть. У меня даже стишок готов.

Брошу эти предсмертные слова в маленький домик, где похоронены мои самые светлые мечты. Пусть она знает…

Прощай, мой день… прощай, земля…

Порвалась жизни нить.

Уйду, судьбу мою хваля

За то, что не дала

Душе моей при жизни сгнить…

Прочтет и, может быть, пожалеет…

Иду дальше. За спиной болтается сумка. Хочу выйти из города и там, в зеленеющей вдали роще, покончить с собой. И вдруг встреча: из-за угла ближайшей улицы показывается Михаиле Пивень в сопровождении целой своры собак. Увидав меня, толстяк машет плеткой — зовет меня.

— А мы уж шукалы, шукалы, а тебя чорт ма… — говорит, обращаясь ко мне, Пивень.

— Собаки миролюбиво окружают меня, обнюхивают и виляют хвостами.

— А зачем вы меня искали? — спрашиваю я.

— А хиба ж я знаю… Петро Данилыч шукав тебе. А на шо ты ему сдався не знаю. Тилько вот шо я тебе, хлопче, скажу: пийдемо зараз до Харченко…Вин все, шо треба, расскаже. Ну, идемо, хлопче…

В моем сознании вспыхивает надежда.

Вот он, якорь спасения!.. Надо воспользоваться и этим отсрочить развязку.

С Пивнем и собаками направляемся к центру города.

18 Дворцовая жизнь

Живем без хозяина. Великий князь, забрав с собой жену, Харченко и многочисленную свиту, состоящую в большинстве из узбеков, уехал в Голодную степь. Там он орошает пустыню. Копает арыки, насаждает деревья и организует два поселения: одно — Надеждинское, в честь жены, а другое Александровское, в честь старшего сына.

Здесь, во дворце, остались старики, домашние слуги и главный помощник Петра Даниловича Гуссейн Али-Бек.

Последний — очень красивый, дородный мужчина с большой черной бородой и выразительными горячими глазами. На бритой голове белая чалма с позолоченным кончиком вдоль уха.

Временно живу в помещении Харченко. Сплю на его кровати. По утрам пью кофе со сливками и сочиняю стихи за его большим письменным столом.

Живется так хорошо, что временами жуть берет, — а вдруг все это кончится!

О Соне думаю только по ночам. Думаю с болью, с тяжелой тоской и слезами. Но бывают минуты, когда полученная обида вдруг ударит меня по лицу, и тогда я весь переполняюсь ненавистью и злорадно смеюсь «над разбитой любовью».

Больше всего мне нравится княжеский сад. Люблю гулять по центральной тополевой аллее. Иногда заберусь во фруктовую часть сада и здесь обжираюсь громадными ароматными грушами и сладкими сливами необычайной величины.

Одно только меня огорчает — это обязанности библиотекаря. Мое несчастье заключается в том, что огромный деревянный амбар наполнен нерусскими книгами. И я ничего в них не понимаю. Возьмешь в руки книгу — прекрасный переплет, золотой корешок, а что в ней содержится, не могу понять.

Однажды Гуссейн заглядывает в сарай, видит меня сидящим на корточках перед грудой книг и говорит:

— Это, мальчик, английские кныги… Ты понымаешь?..

— Если бы не понимал, здесь не сидел бы, — отвечаю я коротко и внятно.

— Это значит — кназ тебе любит будет, патаму что здэсь ны одын человек этих кныг ны понымает…

Гуссейн, погладив обеими руками черношелковую бороду, выходит.

Но я хорошо запоминаю насмешливый взгляд его больших масляных глаз.

Сколько имеется прекрасных книг на русском языке — Пушкин, Достоевский, Майн-Рид, Дарвин… а ему, великому князю, понадобилась такая гора непонятных и никому не нужных томов…

Так думаю я, искренне возмущенный.