История моей жизни

На самом углу Тверской улицы и площади останавливается рысак, и из коляски выходят два молодых человека в туго накрахмаленных воротничках и новых шляпах. Оба сильно выпивши. По наружности, насколько можно судить, молодые люди принадлежат к богатому купеческому классу. Это подтверждается тем, что они разъезжают не на извозчике, а в своем собственном экипаже. Завидя меня, один из них, указывая на меня пальцем, громко смеется и кричит:

— Васька, гляди-ка, какой жиденок затесался!

— Где? — спрашивает другой, хотя отлично видит меня.

— Да вот же… Эй, ты, Мошка, стой!..

У меня кровь бросается в лицо, в глазах — колючие иглы, невольно ускоряю шаг. Вот уже бульвар, я вижу памятник.

Преследование продолжается и становится наглее.

— Тпру, Мошка, не удирай! — слышу я у себя за спиной.

Встречные улыбаются: всем, вероятно, нравится эта веселая молодых купчиков. Я почти бегу, но мое желание уйти от преследователей придает им еще больше смелости.

Стыд, огромный, невыносимый, тяжелый стыд сжигает меня. Я теряю соображение, сердце замирает в грудя.

Перед глазами мелькают неясные очертания вершин колоколен, куски голубого неба и желтые блики теплого солнца. Сворачиваю на бульвар, направляюсь прямо к памятнику, в надежде, что меня здесь оставят в покое.

Но один из моих преследователей хватает меня за пальто и кричит:

— Тпру, жид… тпру, жид…

Детишки помирают со смеху, и не очень огорчены взрослые. И вот тут со мной происходит страшная неожиданность. Я левой рукой ударяю молодого парня с такой силой, что он падает через цепь памятника на гранит. Силой инерции я сам теряю равновесие и сваливаюсь вместе с моим врагом, и, не помня себя от злости и мучительного негодования, я впиваюсь зубами в его шею…

В глазах моих темнеет. Теряю над собой волю…

Сбегается народ, я это чувствую по топоту ног и по множеству голосов. Слышу отдельные возгласы:

— Жид что делает, а? Кровь христианскую пьет…

И вслед за этим собравшаяся толпа плотнее смыкает ряды, и меня начинают бить. Сначала бьют кулаками, а потом и ногами. Но мне не больно, мне кажется, что ктото надо мною высыпал мешок с картофелем, и мне даже приходит мысль, — хорошо, что не бьют по лицу. Не знаю, сколько времени продолжается эта сцена. Я теряю последние остатки человечности, челюсти мои помимо воли замыкаются в мертвой хватке, и я не могу разжать их, а избиение продолжается, особенно ощутительны удары ногами в бока… Раздаются полицейские свистки, кричат: «Расступись!», и холодным куском металла кто-то раскрывает мне рот…

Что происходит дальше, я не помню. Хорошо представляю себе момент, когда, совершенно опустошенный внутри, без всякой мысли в голове, я поднимаюсь по лестнице квартиры Саши. Сейчас только я начинаю испытывать невероятную боль. Все тело ноет и горит. Саша, увидев меня, вскрикивает и бледнеет.

— Что с тобой? — кричит она.

— Я убит, — говорю я, — помоги мне… — и, шатаясь, подхожу к дивану и теряю сознание.

Саша и Катя помогают мне раздеться, пьяный Коля отит тяжелым сном и ничего не слышит. Когда с меня снимают рубаху, Саша вскрикивает и в ужасе отшатывается. Все мое тело покрыто сплошной синевой и огромными фиолетовыми подтеками.

— Не плачь и не изумляйся, так и должно было быть, и всегда так бывает, когда люди добровольно идут на обман…

Несмотря на сильные физические страдания, мозг мой сейчас совершенно ясен, и предо мною с необычайной четкостью встают мельчайшие детали только что происшедшего…

Любовь к ближнему… Люби ближнего, как самого себя, — кто выдумал эту мировую ложь, какому злодею надо было человечеству завязать глаза…

— Проклятие! — кричу изо всех сил, внутри у меня клокочет буря, моему возмущению нет предела.

А Саша, ломая руки, умоляет меня не кричать и не будить Колю.

— Пусть, пусть проснется! Пусть пожалеет, что его не было на бульваре: он бы тоже мог принять участие в избиении жида…

— Ну, я тебя умоляю — не кричи, ведь ты не понимаешь, что может быть…

— Может быть? Да ведь это уже случилось? Худшего ничего не может быть. Нет, голубчики, теперь для меня все ясно. Мы с тобою — добровольные статисты большой феерии, разыгранной попами за счет народной темноты…

Эта минутная вспышка окончательно ослабляет меня, и я снова падаю в бездну…

9. Николай Беляев

Сестра лечит меня серной вонючей мазью под названием «бадяга». Приглашенный врач — древний старик Карпов, известный в округе, осмотрев меня, говорит:

— М-да… Здорово влепили. Но и ты молодец, не всякий выдержит.

— Сильных повреждений нет? — спрашивает сестра.

— Сейчас трудно сказать, но думаю, что никаких переломов не имеется. Вот только разве легкие подбиты малость… Ну, да у молодых это проходит быстро.

Катя весь день не отходит от меня и все ахает, вздыхает и шепчет:

— Ну и разбойники… Так исколошматить парня… Вот уж нехристи поганые!..

О происшедшем узнают все родные и близкие знакомые.