История моей жизни

— Ты посиди здесь немного, а я пойду насчет обеда. Сейчас, наверное, Иосиф придет, — говорит Яков и уходит.

Как только остаюсь один, я начинаю шарить по комнате, нахожу листик почтовой бумаги, свертываю фунтик и освобождаю нос, а бумажку прячу на полку за книгами.

И мне сразу становится легче.

В доме так тихо, что он мне кажется необитаемым.

Вдруг напротив меня раскрывается дверь, и показывается маленький старик с круглой седой бородой, румяным сморщенным лицом и белыми пушистыми бровями. В одной руке держит зажженную свечу, а в другой — толстую палку с мягким наконечником.

— Хане, где ты? — хрипловатым голосом зовет кого-то старик и весь трясется, а свеча в сухой руке качается и роняет капли воска. — Я ищу тебя с огнем, — продолжает он.

В это время открывается дверь следующей комнаты, и показывается старушка в белом чепце и в темном гладком платье.

— Я здесь, — откликается она и мелкими шажками идет ему навстречу. Что ты беспокоишься?‥ Меня уже теперь никто не похитит…

Старушка подходит к старику вплотную и тушит свечу. Тот смеется мягким беззубым смехом.

Догадываюсь, что это дедушка и бабушка Розенцвейгов, но не могу понять, зачем понадобилась старику свеча, когда и без того еще светло.

Когда я об этом рассказываю Якову, он мне объясняет, что дедушка большой шутник и что он часто забавляет бабушку, делая вид, что ищет ее «днем с огнем».

— Нашему дедушке уже девяносто два года, — хвастливо замечает Яков.

Горничная нам приносит обед.

После обеда Яков приступает к устройству домашнего спектакля.

Ему горячо помогает Иосиф.

Вначале они хотят из простынь сделать занавес, но ввиду того, что действующих лиц, кроме меня, никого нет, решают обойтись только расстановкой стульев для «публики».

Все это происходит в детской, в довольно просторной и почти пустой комнате, если не считать одного длинного стола, черной классной доски и нескольких географических карт, развешанных на стенах.

Иосиф поминутно убегает и возвращается с сообщением о том, кто выразил согласие быть на спектакле.

— Бабушка с дедушкой сказали, что придут обязательно… И мама обещалась… А у Гриши товарищи. Сейчас пойду просить их… Можно? добавляет Иосиф, обращаясь ко мне, и, не дождавшись ответа, убегает.

Яков расставляет стулья, принесенные из всех комнат. Я сижу в углу и с тоской поглядываю на Якова. Сознание, что я сейчас стану для всех смешным, тревожит, волнует и заранее стыдит меня.

Из моей подавленной памяти выливаются первые слова: «Дуй, ветер, пока не лопнут щеки…», а дальше — ни звука. Все остальное кто-то «выдунул» из моей головы. И зачем так торопиться?‥ Лучше бы завтра это устроить… Ах, если бы я мог превратиться в муху и незаметно вылететь отсюда!‥

Прибегает Иосиф.

— Яков, скажи ты Эсфири… Чего она ломается?‥ Ее подруги Прива и Лиза хотят пойти, а она отговаривает.

— Ладно, сейчас пойду сам, — отзывается Яков, занятый расстановкой стульев. — А Мендель придет?

— Он читает Дарвина и разговаривать не желает.

— Хорошо, сейчас иду…

Яков уходит, и мы с Иосифом остаемся вдвоем.

Маленький Розенцвейг не умолкает ни на минуту и пристает ко мне со всякими глупыми вопросами и советами. А я трушу, собираюсь в комочек и заранее измеряю глубину пропасти, куда я неминуемо скачусь, как только соберется публика.

Появление Эсфири с двумя подругами убивает меня наповал.

От сильного смущения у меня глаза заволакиваются и в ушах шумит. Но это состояние длится не долго. Яков, должно быть, сумел убедить сестру в том, что я отлично подражаю Гарину и что мое выступление окажется «замечательным».

Сейчас Эсфирь смотрит на меня не прищуренными глазами, и в ее улыбке я уже не замечаю презрительной насмешливости.

Напротив, она хочет принять деятельное участие, советует меня загримировать и до начала спрятать меня от «публики».

Мысль, брошенная Эсфирью, сейчас же находит отклик, и тихий дом оживает, наполняется молодыми голосами, раскатистым смехом, вспышками коротких споров, беготней и хлопаньем дверей.

Притаскивают ширму, чтобы спрятать меня от зрителей до моего выхода. Потом приносят «мамин» платок.

Из него Эсфирь с помощью подруг — двух тоненьких блондинок с голубыми ленточками в коротеньких косичках — хочет сделать для меня плащ.

Но я так мал, а платок настолько велик, что приходится сложить его вдвое. Меня вертят во все стороны, заставляют изгибаться, выпрямляться, забывая, что я предмет одушевленный. Вся эта суетня вокруг моей особы начинает мне нравиться, и я постепенно осваиваюсь. Когда длинноногая Эсфирь, с булавками в губах, заправской портнихой опускается предо мною на корточки, чтобы закрепить складки «королевского плаща», я весело смеюсь ей прямо в лицо и в упор разглядываю двух поблескивающих мальчиков в ее черных густообресниченных глазах.

Собирается публика. Первыми появляются бабушка и дедушка.

Иосиф усаживает их в первом ряду и тараторит безостановочно.

Говорит он со стариками по-еврейски.

— Это ничего, что он маленький… Яков говорит, что он настоящий артист… Честное слово!‥