История моей жизни

— Ну, теперь читай вслух, а я послушаю.

Она снимает шляпу, подвигает вторую табуретку и садится рядом. А во мне поет радость, и я не знаю, что мне сделать для Сони, чтобы быть достойным этой мимолетной и столь неожиданной для меня ласки.

В следующую субботу, когда Бершадские уходят в гости, а мы с Соней остаемся вдвоем, между нами на той же кухне происходит следующий разговор:

— Шимеле, ты меня очень любишь? — спрашивает Соня, и обе ямочки на щеках улыбаются, а в прищуренных глазах теплится мягкая, нежная доброта.

— Да, — тихо отвечаю я, ошеломленный неожиданным вопросом.

— И ты для меня сделаешь все, что попрошу?

— Все…

— Ну, так слушай, Шимеле… Я открою тебе одну тайну, и ты должен ее хранить, как мать хранит ребенка. Понял?

— Да, очень хорошо все понимаю, — отвечаю я; а сам трепещу при мысли, что Соня усомнится во мне и тайны не откроет.

— Так слушай же, Шимеле… Со мною случилось несчастье…

Ямочки на щеках исчезают, шире раскрываются теплые черные глаза, и красивое лицо становится грустносерьезным.

— Да, со мною случилось несчастье, — повторяет Соня тихим голосом. — В меня влюбился сын Амбатьелло — Николай… Ты его знаешь — он стоит за кассой в булочной… Высокий такой, красивый, с черными усиками…

— Так он же грек! — невольно вырывается у меня.

— Да, Шимеле, он — грек… И в этом мое горе… Теперь ты все знаешь и должен мне помочь. Вот тебе пять копеек, сбегай в булочную, купи пирожное и, когда будешь платить, незаметно передай ему мою записочку… Сделаешь?‥

— Да.

— И никто этого не узнает?

— Умру, а не скажу! — взволнованно и твердо заявляю я.

Соня благодарит улыбкой и ласково проводит рукой по моим кудрям.

С этого момента моя жизнь наполняется новым содержанием. Живу за себя и за Соню. Меня теперь интересует каждый ее шаг, каждое движенье. Я замечаю, как Соня расцветает, становится еще красивей и веселей.

Работает она с великой охотой и без всякой устали. Торгует одна за всех. Пока Этль — наша одушевленная глыба из мяса и жира — повернется, Соня уже успевает отпустить несколько покупательниц, сбегать на кухню, приготовить что нужно для варева, подсчитать вчерашнюю кассу, убрать комнаты и снова работать за прилавком.

И все это она делает легко и бодро. А вечерами она готовится к свиданию и плетет венки из цветов своей первой любви.

Я всем сердцем ей сочувствую, бережно храню доверенную мне тайну, радуюсь ее радостями и в то же время мучаюсь вопросом: почему грек?‥ Ведь греки совсем чужие нам люди?

Через некоторое время я начинаю замечать, что Соня чем-то озабочена и реже смеется. Записочки от нее передаю ежедневно молодому Амбатьелло.

Мы с ним уже хорошо знакомы, и когда я плачу ему за бублики, он сам протягивает руку за сониной запиской и улыбается всеми зубами. Он действительно очень красив. Черноглазый, румяный, широкоплечий парень, — он со всеми ласков, приветлив и всегда одет по-праздничному.

Пробежав глазами по записке, он рвет ее на мелкие кусочки, наклоняется ко мне, треплет меня по плечу, сует в руку конфету и шепчет: — Скажи, что буду…

Соня рдеет от счастья, когда я передаю ей коротенький ответ Николая…

7. Обида

Догорает лето. Тяжелее становится таскать корзину с базара. Ко всем обычным продуктам прибавляются виноград и арбузы.

Днем еще тепло, а ранним утром откуда-то дуют сквозняки и от деревьев пахнет сыростью.

Время и родственное отношение ко мне Сони прикрепляют меня к новой жизни, и я привыкаю к окружающей обстановке. Но когда остаюсь один, а читать нечего, тоска до боли сжимает сердце, и я готов бежать отсюда без оглядки, бежать туда, где много людей, где вертится, клокочет, кричит и поет многоголосая жизнь.

Осень здесь тянется долго и оставляет для зимы очень коротенькое время. В такие дни, когда льют дожди, когда прохожие, сгорбившись под зонтиками, не только не замечают меня, но и не слышат твоих зазываний, когда ветер срывает с моря синий покров и море становится желто-серым и, кипя седыми космами вздыбленных валов, мчится с воплями в атаку на город, и когда умирающие тополя и акации, раздетые догола, мечутся в предсмертной лихорадке, — скука окончательно заедает, и мысль об уходе неотступно преследует меня.

Хозяева сердятся. Что между ними происходит, я не знаю, но чаще всего Этль нападает на Меера, упрекая его какой-то Кларой.

— Помни, несчастный супчик… Если эта дешовка осмелиться еще раз войти в мой магазин, я и тебе и ей глаза выколю…

Меер молчит и трусливо ухмыляется, но потом он затаенную злобу вымещает на мне: придирается ко всякому пустяку, зло подшучивает и всячески старается причинить неприятность, оскорбить и унизить.

Всеми силами начинаю ненавидеть этого рыжего человека, осыпанного веснушками, золотыми запонками и перстнями на волосатых пальцах.

Всегда так бывает: одна неудача тащит за собою другую.