История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

До революции считалось похвальным для мужика покуражиться над своей бабой. Бывало, в праздники, когда подвыпьют, каждый наперебой спешил похвалиться, как он заставил свою в ноги кланяться, сапоги снимать, а за то, что неумело снимала, как он ее пнул, и как она покатилась по полу, а потом опять кланялась в ноги и просила прощения. Или как он, возвращаясь пьяным домой, кричал «Жена, встречай!», а она, чтобы не прозевать, давно уже ждала на улице, хотя бы это было и в трескучий мороз, и, едва услыхав, бежала навстречу, всячески стараясь угодить, чтобы не получить побоев от своего повелителя.

После революции 1905 года этим уже не похвалялись, такое поведение общественным мнением не одобрялось. Даже в части опрятности революция наложила свой отпечаток. Если до нее полы в избах мыли 2–3 раза в год, обычно к Рождеству и Пасхе (а в Уфтюге так было и до Октября), то теперь считалось обязательным делать это в каждую субботу.

Мы с ребятами-сверстниками (некоторые из них тоже были уже женаты) время от времени давали знать о себе и о прошедших революционных годах. Как-то осенью в 1911 году был на Уфтюге престольный праздник, Николин день[233]. Мы с ребятами решили съездить, посмотреть, как уфтюжане пируют. В деревне Парыгино заехали к одному моему дальнему родственнику, Акимку Щученку, а у него сидит наш урядник[234], Матвей Докучаев (Уфтюга входила в его участок). Сидит на самом почетном месте, хозяин стоит, угощает его и присесть не смеет, даже со мной, дорогим родственником, поздоровался мельком. Вкруг стола сидело еще около десятка мужиков той же деревни, каждый ждал, чтобы увести урядника к себе в гости.

Кстати сказать, Уфтюга была для урядника золотым дном, отсюда он получал возами всякой снеди: и муки пшеничной, и мяса, и масла, и яиц. Получая 35–40 рублей жалованья, он жил, как помещик, детей учил в университетах.

Когда он увидел нас, ему стало заметно неловко, что мы застали его, представителя коронной службы, не на должной высоте: в Нюксенице он показываться пьяным остерегался, его, случалось, там и обезоруживали. С явной целью подкупить нас приветливостью он шутливо воскликнул: «А, сам атаман Юров пожаловал со своей командой! Давай, садитесь, садитесь, нюксяне. Ну-ка вы, уфтюжане, освободите место», — сказал он сидевшим по обе стороны от него мужикам. Нам даже неловко стало от того, как поспешно они вымелись из-за стола.

Нас было восемь человек, мы сели по обе стороны от урядника. Он скомандовал хозяину принести нам пива и водки, а когда выпили, попросил что-нибудь спеть. Мы не заставили долго себя упрашивать. Я моргнул ребятам, чтобы не подкачали, и начал: «Отречемся от старого мира…» Глотки у нас были молодые, и мы так гаркнули, что дрожали рамы, да и уфтюжане тоже. А рожа урядника черт-те на что и похожа была. Он так растерялся, что и после того, как мы кончили песню, еще долго не мог прийти в себя. Потом, очухавшись и даже, как будто, протрезвев, он начал нас упрашивать больше таких песен не петь.

Я сказал: «Верно, ребята, мы упустили из виду, что Матвей Иванович хотя и не у себя в канцелярии и изрядно выпивши, но все же он представитель власти и эта песня могла его оскорбить и скомпрометировать. Давайте лучше другую», — и начал: «Вихри враждебные веют над нами…» Пришлось ему и эту до конца прослушать. Не знаю почему, но у него не хватило храбрости нас остановить, хотя и револьвер, и шашка были при нем, да и мужики уфтюгские по его приказу, конечно, пошли бы на нас.

После этого мы еще немного с ним «мирно» побеседовали, потом распрощались и ушли. На прощанье предложили ему, если еще захочет послушать песен, приглашать нас. Он ответил кислой улыбкой, той важности, с какой он нас встретил, у него уже не было. Я ожидал, что он постарается отплатить мне за этот инцидент, но прошло, он ничего не предпринял, решил, видно, не связываться — удобный был урядник.

Но все же пришлось мне в эти годы и в тюрьме посидеть. Но не так, как мне этого хотелось, когда я был еще не женат. Тогда мне хотелось попасть в тюрьму или в ссылку как политическому, чтобы сойтись там с настоящими революционерами, набраться от них знаний. А попал я как уголовный и сидел с ворами, рецидивистами да с такими же мужиками, которые, как и я, сидели за кражу секвестированного казенного леса[235].

Фактически-то я и леса не крал. А дело было так. Пошел я однажды зачем-то в Нюксеницу, а была весна, Городищна разлилась, и пришлось идти через Устье, где можно было перейти через нее по запани[236]. Когда я дошел до середины, сзади, с горы мне закричали (там сидели мужики, пришедшие к обедне, но предпочитавшие в церковь не заходить): «Юров! Сбрось паразита в воду!» Я оглянулся, а следом за мной идет лесник. Их, лесников, тогда не любили наравне с полицией, с которой они действовали заодно.

Я решил над ним подшутить: остановился и смотрю ему в упор. Он подошел шагов на 10 и тоже остановился, не смея идти ни ко мне, ни назад — там кричали все свирепее.

— Ну, что ж ты, — говорю, — иди!

— Не пойду.

— А коль ты не пойдешь, так я сяду.