История моих книг. Партизанские повести

Я плохо был подготовлен к политической деятельности, так как интересовался главным образом искусством, однако меня сразу же после февральской революции выдвинули на несколько «постов»: в Курганский комитет общественной безопасности, в городскую думу, в Совет рабочих и солдатских депутатов, в профессиональный союз печатников. Большинство грамотных рабочих было в армии, в городах осталась совсем незрелая молодежь, и хотя я был политически мало образован-‹на теперешний взгляд даже до странного мало, — все же среди курганских рабочих я считался, по-видимому, сравнительно культурным.

Вряд ли я был так уж очень активен на своих «постах», но я аккуратно приходил на собрания, сидел, слушал и молчал. В местной газете «Курганский вестник» меня даже назвали печатно «великим молчальником». Газета «Курганский вестник» вообще постепенно с позиций благожелательных перешла на позиции, враждебные Совету. Газетой и типографией стал руководить некто Татаринов, красивый и стройный молодой человек, чрезвычайно нахального поведения. Он бранил Совет и рабочих в газете, и мы возненавидели его.

Если я смущался в городской думе, то среди своих товарищей печатников я чувствовал себя свободнее.

Заработок был чрезвычайно низок, и хотя нам всем, военнообязанным, грозили солдатчиной, мы устроили забастовку и добились повышения заработной платы. Устроили мы что-то вроде клуба, выпустили к 1 Мая «Газету печатников» и так далее. Короче говоря, типографщики вскоре избрали меня депутатом на конференцию рабочих печатного дела Западной Сибири.

Перед отъездом в Омск я собрал всех типографщиков вместе с активом Курганского Совета и уговорил их свершить акт, который, конечно, мы считали абсолютно законным. За контрреволюционное направление мы закрыли газету «Курганский вестник» и конфисковали в пользу государства типографию Кочешова. Когда мы подошли всей нашей толпой к типографии, журналист Татаринов испугался, выпрыгнул в окно и убежал, хотя никаких дурных намерений против него мы не имели.

Итак, я в Омске и даже делегат конференции!

Просматривая сейчас тетрадку, куда сорок лет назад были вклеены узкие газетные столбики моих первых рассказов, я обнаружил протокол заседания конференции, написанный моей рукой. Конференция избрала меня секретарем Западно-Сибирского бюро рабочих печатного дела. Почему? Наверное, потому, что «писатель» и «ему пишет Горький»: делегатов на конференции было не более пятнадцати, и, я, конечно, похвастался письмами Горького и читал делегатам свои рассказы.

Меня оставили в Омске. Я работал наборщиком в эсеровской типографии «Земля и воля», вел заседания бюро печатников, где занимал самые крайние левые позиции, то есть «большевнковал», как довольно неуклюже говаривали тогда. Ну, и, разумеется, я рассылал «по местам» профсоюзную информацию о забастовках, работе касс взаимопомощи и даже — какая самонадеянность! — редактировал печатные бюллетени бюро.

Когда организовалась омская Красная Гвардия, я вступил в нее и вместе со мною некоторые мои товарищи по бюро, которые к тому времени заметно полевели. Да, и нельзя было не полеветь! Омск, административный центр Степного края, был городом чиновников, купцов и богатых казаков. Здесь был дворец генерал-губернатора, кадетский корпус и жило не мало состоятельных людей, приехавших сюда из Москвы и Петрограда «отдохнуть среди сибирских просторов» и поесть белого хлеба. Эти люди не скрывали своей ненависти к тем, кто требовал землю, мир, кто говорил, что кровь лилась и льется напрасно. В таратайках, пролетках, верхом, а то и пешком, пробирались сквозь толпы рваных и хмурых эти великолепно одетые. Они пробирались, наморщив лоб, с горьким выражением хорошо выбритого лица. Нет, нигде не отдохнешь от революции!

Если реакция имела в Омске подготовленную почву, то и Октябрь имел тоже много сторонников среди солдат в казармах и рабочих на пристанях, железной дороге, заводах и мастерских. Мы мгновенно разоружили кадетский корпус, рядовые казаки немедленно перешли к нам, солдаты давно уже были на нашей стороне, офицеры бежали в станицы, и нам ничего не оставалось, как только радоваться.

Конечно, мне было не до сочинений и рассказов, но все же я старался по-прежнему много читать. По-видимому, я все-таки переутомился, потому что стал замечать, что плохо понимаю прочитанное. Страницы проходили передо мной, не оставляя ничего в памяти, словно я стою перед наборной кассой, держа в руке «оригинал», который мне нет нужды запоминать. Тогда я стал переписывать книги любимых авторов. Таким образом, я переписал два или три тома рассказов Чехова, «Анну Каренину» Толстого, «Мадам Бовари» Флобера… Редчайшее я испытывал тогда наслаждение!