5 августа
Позапрошлой ночью умер А. И. Солженицын. А сегодня с одиннадцати утра в Академии Наук выставлен гроб с телом для прощания. Я утром ходил в Синодальную библиотеку в Андреевский монастырь. На обратном пути заглянул в Академию. Было где-то полчаса третьего.
Когда я сидел над книгами, то думал, что сейчас, наверное, вокруг Академии очередь вьется в несколько колец. И вот я поднимаюсь от монастыря по железной лестнице на горку, где стоит этот убогий билдинг, и вижу… нет почти ни души! Милиционеров много вдоль изгородки и у проходной. Ну, раз так, думаю, то, может быть, зайти, поклониться, как говорится, праху. Милиционер показал, куда пройти: это со стороны Москвы-реки, если смотреть на здание, правый подъезд. Подхожу. Там очередь. Не более сорока-пятидесяти человек. Правда, постоянно — по одному, по двое — подходят новые поклонники, но также и уходят уже откланявшиеся. Поэтому очередь остается более или менее постоянной величины.
Солженицын лежит в «граненом» православном коричневого цвета гробу с ручками. На вид он даже чуть похорошел с тех пор, как его последний раз показывали по телевизору. По левую его руку стоит вдова — Наталья Дмитриевна и внимательно рассматривает всех проходящих мимо. Возле нее кто-то из сыновей. Еще какие-то знакомые по голубому экрану лица, и среди них — Горбачев — круглолицый, упитанный, коренастый. В коридоре дает интервью телевизионщикам Розанова. Или не Розанова?.. Может быть, похожая на нее дама. Толком не разобрал.
По дороге к метро нет-нет, да и встречаются люди с цветами — идут в Академию.
Вечером по радио передают, что проститься с Александром Исаевичем пришли тысячи людей самых разных возрастов. О невеликом числе почитателей, выбравшихся проститься с покойным, я уже заметил. Что же касается возрастного разнообразия, то я лично не видел в зале прощания и вокруг него ни одного человека, кроме милиционеров при исполнении, моложе сорока. Не знает его молодежь. И не понимает! Его лагерная и тираноборческая эстетика и патетика в наше время не вдохновляет даже читателя среднего поколения, не то что молодых.
Для меня самый верный показатель литературных интересов — читающая публика в метро. Двадцать лет назад в метро каждый второй читатель держал в руках толстый журнал и читал, между прочим, видимо, и Солженицына, потому что в те годы редкий литературный журнал не печатал что-нибудь из него. Теперь девять из десяти читающих в метро (о читателях газет и иллюстрированных журналов я не говорю) упиваются развлекательным, или, как теперь это называют, гламурным, хламом — детективами, любовными романами, т. н. «женской» прозой. Оставшиеся читают тоже нечто гламурное, но более высокого уровня: не далее как вчера подглядел — молодой элегантный человек увлеченно читал «Игрока». Среди этой публики нет потребителей творчества Солженицына! Да и есть ли вообще где-то такие потребители?
Погода сегодня в Москве хуже не бывает: холодно, дождь. Можно, конечно, объяснить сегодняшнее малолюдье в Академии Наук капризами московского лета. Но, помнится, когда умер Сахаров, и прощание с ним проходило во Дворце молодежи на Комсомольском проспекте, была зима, и стоял довольно крепкий морозец, но очередь к Сахарову петляла по всем Хамовникам, и чтобы увидеть этого деятеля в гробу, нужно было отстоять часа два-три. Нисколько не преувеличиваю, потому что сам тогда отстоял. Дело не в погоде. Просто Сахаров умер в эпоху массового митингового психоза, охватившего всю страну. Тогда народ сбивался в кучи по любому поводу: выступает на Арбате какой-то безвестный говорун — тут же собирается толпа послушать его. Но это была естественная жажда людей напитаться тем, что многие годы было совершено невозможным. Теперь же любое политизированное собрание почитается чем-то пошлым и потому постыдным — занятием маргиналов. Теперь большинство исповедует такую приблизительно мораль: я вне ваших митингов, вне ваших собраний, я выше всех этих пережитков. Прощание же с Солженицыным, безусловно, именно политизированное собрание. Присутствие генсека это подтверждает. Солженицын в равной мере, как и художник, — политический публицист, политолог.
6 августа
Не собирался попасть хотя бы на панихиды к Солженицыну, но оказался не только там, а еще и на самих похоронах. Узнали с отцом, что хоронить его будут у нас под окнами — в Донском, — и решили сходить полюбопытствовать, раз уж так близко…
Еще не дойдя до монастырских ворот, встречаю знакомых — Бондаренку с Бородиным. Раскланялись с Бондаренкой. Отец чуть отстал от меня, потом рассказывает: Бородин спрашивает: это кто? Бондаренко ответил: Рябинин. Бородин не помнит своих авторов и лауреатов.
В самом монастыре народу не так много. Когда перезахоранивали Шмелева, кажется, в 2000 году, людей было куда больше. Но тогда там присутствовал Святейший. А наши православные старушки всегда как-то узнают, где именно будет служить патриарх, и идут на него, как фанаты на поп-звезду, со всей Москвы сотнями и тысячами. Но что особенно бросилось в глаза — на похороны Солженицына не пришли наши либералы-тираноборцы. Ведь как принято считать, Солженицын был знаменем всей этой вечно диссидентствующей публики. Но, оказывается, они не числят его в своей стае. Они хоронят иногда каких-то своих пигмеев и являются всей чертой оседлости. А сегодня на похоронах знамени, символа, или, как раньше они же его называли, совести эпохи — ни души! Впрочем, была Ахмадулина с мужем. Вот и все, кто представлял ту сторону. Справедливости ради нужно заметить, что и противоположная — патриотическая — сторона была представлена не густо. Вроде были какие-то знакомые лица по «Комсомольскому-тринадцать», но даже фамилий их не назову… Такие же литературные величины, о которых надо спрашивать: это кто?
В Большом соборе только что окончилось отпевание. Гроб вынесли солдаты. За гробом родственники. За ними новый президент Медведев. В окружении дюжих телохранителей он кажется совсем тщедушным, прямо-таки дитем, школьником. Получилось так, что нас с отцом толпа вынесла аккурат к самому президенту. И от паперти собора до могилы — метров 20–30 — мы шли на таком расстоянии от Медведева, что до него можно было дотянуться рукой. Он старался ни на кого не смотреть и шествовал, опустив глаза.
Нам с отцом выпало встать в самом удобном месте: за оградой могилы Ключевского. Прямо напротив нас стояла Наталья Дмитриевна с сыновьями и внуками, слева от нее президент с охраной, а перед ними, то есть, получается, между ними и нами, гроб с телом покойного. Поэтому рассмотрели мы все в мельчайших подробностях.
Пока духовенство отправляло какие-то последние детали погребального обряда, Наталья Дмитриевна наклонилась к внуку — пятилетнему где-то мальчику в ладном костюмчике — и что-то ему шепнула на ушко. Мальчик немедленно заплакал и стал растирать глаза кулачком. Скорее всего, Наталья Дмитриевна велела ему именно начать плакать. Потому что нельзя в эту минуту внуку покойного не плакать. Кругом же фото— и видеокамеры. В истории похороны должны остаться с плачущим внуком — маленьким, переживающим потерю любимого дедушки, Солженицыным. Мне почему-то вспомнилась кинохроника похорон Кеннеди. Тогда Жаклин так же наклонилась и сказала что-то малютке-сыну, и тот вдруг приложил ладошку к голове, отдавая часть убитому президенту и отцу. Этот исторический жест Кеннеди-младшего теперь прокручивают по телевидению в любом случае, когда только заходит речь о трагически погибшем американском президенте. Не будут ли со временем точно так же прокручиваться кадры с плачущим у могилы Солженицына внуком в любой передаче, в любом фильме о писателе?
Когда опускали гроб в могилу, раздался оглушительный гром, — где-то за кустами солдаты салютовали из карабинов. При первом залпе сын Солженицына — не знаю, по имени который именно — едва не сел на землю. Наверняка подумал: теракт! Впрочем, вздрогнули многие, — салютовали солдаты, действительно, неожиданно. Но вот президент Медведев, надо отдать должное, даже не дернулся. Хотя, кто знает, может, его охранники и предупредили быть готовым к потрясению, чтобы президенту не уронить достоинства неожиданным расплохом, не потерять лица?
