История нового имени

Но дело было не только в этом. Мне на память без конца приходили слова, сказанные Микеле, о том, что с портрета практически исчезло лицо Лилы. Разумеется, перечеркнувшие его черные полосы акцентировали внимание на туфлях, что и отметил молодой Солара, который был совсем не дурак и обладал зорким глазом. Но я чувствовала — и это чувство крепло во мне с каждой минутой, — что истинная цель нашего совместного творчества заключается совсем в другом. Я видела, что Лила счастлива, но она и меня тащила за собой, в это свое свирепое счастье, потому что неожиданно для себя вдруг открыла способ выплеснуть на бумагу ту ярость, которую испытывала к себе же; это был бунт против вынужденного самоустранения — именно его и имел в виду догадливый Микеле.

Сегодня, зная, что случилось дальше, я не сомневаюсь, что именно так все и было. С помощью черной бумаги, зеленых и фиолетовых окружностей и кроваво-красных линий, которыми Лила зачеркивала себя на портрете, она довершала собственное разрушение, начатое братьями Солара, то есть теми, кто купил ее фото для своего магазина, чтобы продавать в нем созданные ею туфли.

На эту мысль меня натолкнула сама Лила. Пока мы работали, она заговорила о том, как и когда до нее впервые дошло, что теперь она — синьора Карраччи. Вначале я не очень понимала, что она имеет в виду; мне казалось, что она изрекает банальности. Влюбленная девушка всегда как бы примеривает на себя фамилию своего избранника, вслушивается, как она звучит в сочетании с ее именем. У меня, например, до сих пор хранится тетрадь, которую я завела, когда только поступила в среднюю школу. В этой тетради я тренировалась расписываться как Элена Сарраторе. Помню, как я шептала сама себе: «Элена Сарраторе»… Но Лила говорила не об этом. Ей бы и в голову не пришло заниматься подобными глупостями. Вначале ее новое полное имя — Рафаэлла Черулло Карраччи — не производило на нее особого впечатления. В нем не было ничего волнующего, ничего запоминающегося. Поначалу в этом «Карраччи» было не больше интереса, чем в упражнении на подчеркивание членов предложения, которыми терзала нас учительница Оливьеро. Что такое это «Карраччи» — прямое дополнение? Что оно означает: что теперь Лила живет не у родителей, а у Стефано? Или что в их новом доме на двери квартиры должна красоваться табличка «Карраччи»? Или что если я захочу отправить Лиле письмо, то на конверте, в графе «Кому», должна буду написать не «Рафаэлла Черулло», а «Рафаэлла Карраччи»? Или это означает, что из формулы «Рафаэлла Черулло Карраччи» средний член — «Черулло» — постепенно исчезнет и в конце концов Лила сама начнет называть себя Рафаэллой Карраччи? А ее дети на вопрос о том, как девичья фамилия их матери, будут напрягать память, ну а внуки сразу честно скажут, что не имеют понятия?

Да, таков обычай. Так принято, и все с этим смирились. Но Лила, по своему обыкновению, не остановилась на констатации этого факта, а пошла дальше. Пока мы работали кисточками и красками, она говорила мне, что «Карраччи» — точно дополнение, но не прямое, а косвенное, потому что стоит не впереди, а позади «Черулло», но, несмотря на это, поглощает «Черулло» и растворяет его в себе. С того дня, когда Сильвио Солара заявился к Лиле на свадьбу как почетный гость, а Марчелло Солара пришел в тех самых ботинках, которые Стефано поклялся хранить и беречь как священную реликвию, с первого дня их свадебного путешествия и первых побоев и до переезда на новую квартиру, где ей предстояло стать живой игрушкой мужа, она жила с постоянным ощущением, что на нее давит — с каждым днем все больше — какая-то страшная, невыносимая, удушливая сила. Побежденная Рафаэлла Черулло утратила свои черты и растворилась в Стефано, обернувшись его вторичной производной: синьорой Карраччи. И на ее искаженном портрете я увидела то, о чем она говорила. «Вот так оно с тех пор и идет», — шепотом сказала она, пока мы продолжали клеить и рисовать. Чем же мы все-таки занимаемся, думала я. Я помогаю ей, но в чем?

Рабочие, недоуменно переглядываясь, прикрепили портрет к стене. Нам вдруг стало грустно: игра закончилась. Мы тщательно отмыли помещение магазина. Лила решила в очередной раз переставить диван и какие-то пуфики. Под конец мы отошли к самым дверям, чтобы полюбоваться на свою работу. И тут Лила расхохоталась искренним, освобождающим смехом. Я еще ни разу не слышала, чтобы она так смеялась. Но мне было не до веселья — я не могла оторвать взгляд от портрета, от его верхней части, там, где когда-то была голова Лилы. Сейчас оттуда на меня насмешливо смотрел единственный живой глаз, обведенный темно-синими и красными кругами.

27