История нового имени

Лила немного растерялась и сказала, что много об этом думала, но подобная жизнь, жизнь в чистом виде, кажется ей довольно страшной. «Жизнь без возможности видеть и слушать, говорить и слушать, то есть жизнь без формы и содержания, — это не жизнь, а дрянь», — взволнованно воскликнула она. Возможно, я передаю ее слова не совсем точно, но одно из них — слово «дрянь» — я хорошо запомнила, тем более что, произнося его, она вздрогнула как от отвращения. «Дрянь…» — медленно повторил Нино, как будто выругался. Потом он горячо о чем-то заговорил, но прервал себя на полуслове, вдруг стянул с себя майку, обнажив худощавое смуглое тело, схватил нас обеих за руки и потащил к морю. «Нет, нет, не надо, мне холодно!» — обмирая от счастья, закричала я, но он воскликнул: «Вот вам еще один счастливый день!» — и Лила засмеялась.

И все-таки Лила не права, думала я. Все-таки существует другой Нино — не заумный и угрюмый тип, которого интересуют только мировые проблемы, а веселый и смешной, способный затащить нас в воду, обнимать и хватать за руки, прижимать к себе, уплывать от нас в уверенности, что мы бросимся за ним вдогонку, и с притворно обреченным видом позволяющий себя топить.

Вскоре пришел Бруно, и стало еще веселее. Мы отправились гулять, и к Пинучче постепенно вернулось хорошее настроение. Она снова хотела купаться, снова хотела поесть кокосов. Начиная с того дня и до самой субботы мы воспринимали как нечто само собой разумеющееся, что мальчики приходили на пляж в десять утра и оставались с нами до самого заката, пока мы не говорили, что нам пора, не то Нунция будет волноваться; тогда они возвращались домой и садились за книги.

Между нами установились совершенно дружеские отношения. Иногда Бруно, поддразнивая Лилу, называл ее синьорой Карраччи, а она в ответ хлопала его по плечу и грозила побить. Если он слишком деликатничал с Пинуччей, опасаясь за малыша, она сама брала его под руку и говорила: «Побежали за газировкой, а то пить хочется». Нино часто брал меня за руку или клал свою руку мне на плечи. Когда он хотел точно так же коснуться Лилы, та хватала его за палец. Дистанция, разделявшая нас, заметно сократилась. Мы превратились в дружную компанию из пяти человек, которые целыми днями развлекались и бездельничали. Мы часто во что-нибудь играли, проигравший расплачивался поцелуем, ясное дело, шуточным: Бруно целовал Лилу в ноги, усыпанные песком, Нино целовал меня в руку, лоб, щеку или в ухо, отчего у меня в голове раздавался гулкий хлопок. Мы играли в тамбурелло, высоко подбрасывая мяч в воздух бубнами; у Лилы был отличный удар, и Нино старался от нее не отставать. Но самым ловким из нас оказался Бруно. Они с Пинуччей всегда выигрывали — и у нас с Лилой, и у Лилы с Нино, и у нас с Нино. Отчасти они побеждали потому, что все поддавались Пине. Она бегала, била по мячу, падала на песок, забыв о своем положении, и тогда мы сдавались и давали ей выиграть, только бы она угомонилась. Бруно усаживал ее на полотенце и мягко говорил: «Все. Игра окончена. Победила Пинучча».

Все эти дни меня не покидало ощущение счастья. Я больше не обижалась на Лилу за то, что она берет мои книги, наоборот, радовалась этому. Я уже не злилась, когда она вмешивалась в наши серьезные разговоры, а она делала это все чаще, и Нино внимательно ее слушал и почти никогда ей не возражал. Мне нравилось, что в этих случаях он обращался не к ней, а ко мне, словно мое мнение могло помочь ему прийти к нужным выводам. Однажды Лила сказала ему, что читает книгу про Хиросиму. Они заспорили, потому что Нино, как я поняла из его слов, не особенно жаловал американцев. Ему не нравилось, что они устроили военную базу неподалеку от Неаполя, зато нравился их образ жизни. Он сказал, что хотел бы съездить в Штаты и познакомиться с ним поближе, на что Лила резко заметила, что атомная бомбардировка Японии — это не только ужасное военное преступление, но хуже того — это грех гордыни.

— Не забывай про Перл-Харбор, — осторожно заметил Нино.