История нового имени

Антонио по-прежнему был одержим ревностью к тому, кого он называл сыном Сарраторе. Он боялся, что в школе я буду разговаривать с Нино и даже просто видеться с ним. Разумеется, я умалчивала о том, что постоянно сталкиваюсь с Нино в школьных коридорах. Ничем особенным эти встречи не заканчивались – мы кивали друг другу и расходились в разные стороны; я могла бы с чистым сердцем рассказать об этом Антонио, но понимала, что даже такая ерунда приведет его в бешенство. Антонио не желал слушать голос разума, как, впрочем, и я. И хотя Нино вел себя скорее отчужденно, мысли о нем отвлекали меня от занятий. Зная о том, что он где-то совсем рядом, в соседнем классе, – реальный, живой, знающий больше, чем некоторые учителя, смелый и независимый, – я не могла сосредоточиться на лекциях и учебниках, не говоря уже о планах замужества и бензозаправке.

Дома дела обстояли не лучше. Мне и так стоило немалых трудов не думать об Антонио, Нино и собственном будущем, а тут еще мать без конца требовала, чтобы я сделала то одно, то другое, да и младшие постоянно приставали, прося помочь с домашними заданиями. Конечно, для меня в этом не было ничего нового, я привыкла, что дома вечный кавардак, но моя решимость быстро нагнать упущенное время угасала на глазах: совмещать упорные занятия с домашними делами никак не получалось. Сначала я помогала матери, потом проверяла уроки у братьев и сестры, а потом наступал поздний вечер и надо было ложиться спать. Если раньше я охотно жертвовала сном ради учебы, то сейчас у меня не было на это сил: глаза слипались, я закрывала книги и падала в постель.

В школу я приходила неподготовленной и на уроках сидела, дрожа от страха, что меня вызовут к доске. Разумеется, долго так продолжаться не могло. Как-то раз я в один и тот же день получила двойки по химии, истории и философии; последняя меня доконала, и я расплакалась перед всем классом. Это было ужасно – ощущение кошмара, смешанного с удовольствием: страх от того, что я натворила, и одновременно дерзкую гордость – я сумела выскочить из накатанной колеи.

После уроков ко мне подошел Альфонсо. Лила просила его передать, что ждет меня у себя. «Не отказывайся, – убеждал он меня, – там хоть сможешь нормально позаниматься». Я решила прислушаться к его совету и в тот же день отправилась в новый район. Впрочем, я шла к Лиле вовсе не затем, чтобы сидеть на учебниками; я надеялась, что мы с ней наконец обо всем подробно поговорим; гибнущая репутация отличницы больше меня не волновала. Уж лучше целый вечер проболтать с Лилой, чем терпеть придирки матери и приставания младших, думать про Нино и выслушивать упреки Антонио. По крайней мере, узнаю хоть что-то о замужней жизни, которая скоро – в этом я не сомневалась – ждет и меня.

Лила обрадовалась моему появлению и не скрывала этого. Отек у нее под глазом почти прошел, губа зажила. Она была красиво одета, причесана и накрашена, а по квартире ходила так, словно была не у себя дома, а пришла в гости. В прихожей все еще высилась груда коробок со свадебными подарками, в комнатах пахло штукатуркой, свежей краской и – слегка – спиртом от новой мебели в гостиной: стола и зеркального буфета с резными украшениями в виде листвы, в котором стоял серебряный сундучок со столовыми приборами, а полки ломились от тарелок, бокалов и бутылок с напитками всех цветов радуги.

Лила сварила кофе. Мне нравилось сидеть с ней в просторной кухне и строить из себя важную даму, как когда-то в детстве, когда мы играли возле подвальной решетки. Здесь было тихо, и я жалела, что не приходила раньше. У меня есть подруга-ровесница, обладательница целой квартиры, полной прекрасных дорогих вещей. Подруге совершенно нечем заняться, и она искренне мне рада. Пусть мы обе изменились – и продолжаем меняться, – взаимная симпатия никуда не делась. Так почему бы мне не расслабиться? Впервые со дня свадьбы Лилы я чувствовала себя спокойно.

– Как у тебя со Стефано?

– Нормально.

– Выяснили отношения?

– Мне с ним давно все ясно, – ухмыльнулась Лила.

– Что именно?

– Меня от него воротит.

– Как в Амальфи?

– Угу.

– Он тебя бьет?

Она провела рукой по лицу.

– Нет, больше не бьет.

– Так в чем же дело?

– В унижении.

– А ты что?

– Делаю, что он хочет.

Я поколебалась, но все же спросила:

– По крайней мере, в постели тебе с ним хорошо?

Лила сморщилась и сразу посерьезнела. Когда она говорила о муже, на ее лице возникало выражение покорной гадливости. Не враждебности, не неприязни, даже не отвращения, а пренебрежительного презрения, как от чего-то грязного и невероятно противного.