История нравов. Галантный век

Половой элемент обнаруживался во время посещения ресторана как в действенном флирте, так и в беседе — в сообщении эротических эпизодов и эротических острот. Для многих то было единственной темой разговора и рядом с выпивкой и картами, несомненно, наиболее излюбленным развлечением. Особенной грубостью отличались подобные беседы, разумеется, когда мужчины были в своей компании. Но под влиянием вина и пива не стеснялись и перед порядочными женщинами, которые, в свою очередь, не протестовали, как не протестовали они и против грубой публичной ласки, расточаемой в такой стадии веселья.

Проповедники морали поэтому постоянно жалуются на непристойное поведение в ресторанах. Женщина слышит там только скабрезности. Мужчины только и думают о том, чтобы выставить напоказ свою похоть, не боятся никаких откровенных слов, а женщины украдкой и открытым одобрением сами побуждают их к этому. Ни о чем они так не любят чтобы разговаривали, как о радостях, которые приносит любовь, и о прелестях, которыми обладают они сами. Если же мужчина позволит себе смелое нападение на грудь женщины или «на колено и чуть-чуть повыше», то она сердится и стыдится только в том случае, если он это делал слишком неуклюже. В противном же случае его благодарят нежными взглядами или незаметным смешком. На обратном пути из кабака, говорят моралисты, не одна девушка рискует потерять невинность, а опьяненный вином муж — честь своего дома. Если муж пьян, то друг выражает готовность проводить его домой, и «не успели его уложить, как жена в объятиях друга теряет последний стыд». Таково общее правило.

Грубее всего были, без сомнения, развлечения тогдашнего люмпен-пролетариата, все существование которого было сплошным прозябанием и который черпал отдых только в диких оргиях чувственности. Однако о нравах этих слоев у нас — за исключением Англии — почти нет никаких сведений, и потому приходится удовлетвориться констатированием того факта, что здесь не было никаких просветов и что нужда служила сдерживающим моментом.

В особенности разнузданно вели себя, как и прежде, во время разных семейных праздников, народных празднеств и всякого рода торжеств и, наконец, во время исполнения старинных обычаев. Среди семейных торжеств на первом плане, как и прежде, стояли свадьба и крестины. Однако и поминки справлялись не менее шумно.

Не успели зарыть покойника, как в его доме устраивались поминки, на которых все пили и ели сверх меры. При таких условиях неудивительно, если мы слышим, что порой уже в такой момент вдова задумывалась над вопросом, кто из ее друзей лучше всего мог бы заместить покойного. Во время свадебного пира господствовали чаще еще те же обычаи, как и в эпоху Ренессанса. Такие же грубые шутки и жесты, и они по-прежнему приводили в восторг. Что эти последние остались такими же умопомрачительно грубыми, доказывают хотя бы свадебные поговорки, бывшие в ходу в XVII и XVIII веках; они или произносились вслух, или украшали так называемые «тарелки невесты», то есть тарелки, на которых невесте подносили подарки или в которые собирали среди гостей деньги для музыкантов.

Такой же грубостью, как эти поговорки, отличались и свадебные стихи, сочиняемые в честь новобрачных и произносившиеся под аккомпанемент соответствующих жестов. Распевавшиеся песенниками под музыку свадебные песни так же были часто не чем иным, как рафинированными скабрезностями. Подобными эротическими шутками занимались обыкновенно во время так называемой Nachhochzeit, которая праздновалась на другой день после свадьбы. Гваринониус рассказывает о таком торжестве начала XVII века, в котором он сам участвовал: «Я присутствовал на торжестве, последовавшем за свадьбой. Этот день здесь называется „золотым“, или „сыром в масле“. Песенники поют и играют самые непристойные песни. Этого еще мало. Был там и шут, он поставил посредине комнаты скамейку так, чтобы все его видели, а столов было четыре, и за ними сидели мужчины, женщины и девушки. Стоя на этой скамейке, он делал такие жесты, при одном воспоминании о которых мне становится стыдно. Даже язычники так не поступали».

Однако, как сообщает дальше Гваринониус, кроме него, никто из присутствующих не возмутился ни словесными, ни действенными скабрезностями, а, напротив, все были в восхищении. Вероятно, эти скабрезности состояли в юмористическом комментарии к первой ночи молодых и к тем переживаниям, которые они испытали. Если в течение XVIII века грубость языка этих произведений и несколько смягчилась, то это касалось в большинстве случаев только формы. Место наивной грубости заняла риторическая скабрезность, которой теперь все приправлялось. С этим явлением мы встречаемся главным образом в более образованных слоях.