История нравов России

В то же время в крестьянской среде традиционными были разнообразные игры на вечерках, в том числе и эротического характера, но без всякого угощения и питья (речь идет о Сибири). На них плясали, «неоднократно осыпая друг друга поцелуями», оными же сопровождались почти все игры на вечерках. Условия большинства игр требовали, чтобы хор образовывал живой круг, внутри которого и разыгрывалась «драма». Например, под напев песни пара, изображавшая супругов, медленно ходила в «кружке»; «молодец» ласкался к своей «женушке», заглядывал ей в «ясные очи», но она упорно отворачивалась то него, даже после того как он предлагал ей подарок. Лишь при словах «я куплю для ней шелковую да плетку» «спесь» «злодейки–лиходейки» пропадала, она сама начинала «ухаживать» за «молодцом», обнимала и целовала его (167, 127–128).

Вообще взаимоотношения молодых людей на вечерках были достаточно вольными. Церковь пыталась бороться с вечерками, но, по признанию самих священников, эта форма увеселений «настолько укоренилась в обществе, что ни проповеди, ни строгие взыскания пастырей» не оказывали необходимого воздействия (167, 128). Вся система обрядности языческого происхождения предполагает свободу добрачных связей, что и практиковалось у русских крестьян местами до XIX столетия.

Русский Эрос (а он вообще, как показал Аристотель, многоэтажен: секс и ощущения — в гениталиях, любовь и чувства — в сердце, а ум, познание — в голове) имеет свое особенное, а именно: любовь стоит выше секса. Любовь представляет собой как бы взаимное истязание, страдание, и в этом ее наслаждение. Здесь в единоборстве находятся два из семи смертных грехов: гордыня и любострастие[20], чтобы с помощью одного то ли справиться, то ли получить большее наслаждение от другого. «Телесной похоти нет, — заметил Г. Гачев, — зато есть похоть духа» (56, 170). Суть русского Эроса великолепно выражена в следующем стихотворении Пушкина:

«Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда, виясь в моих объятиях змией,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
Она торопит миг последних содроганий!
О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склонялся на долгие моленья,
Ты предаешься мне нежна без упоенья,
Стыдливо–холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
И. оживляешься потом все боле, боле —
И делишь наконец мой пламень поневоле!»

Пламенная вакханка — жрица секса — оттеняется стыдливо–холодной русской женщиной: выше сладострастья — счастье мучительное, дороже страсти — нежность. Такое толкование любви у поэта весьма близко к народному. В русском народе говорят «жалеть» — в смысле «любить»; любовные песни называются «страдания». В отношении женщины к мужчине преобладает материнское чувстао: пригреть горемыку, непутевого, она уступает ему не столько из–за сексуальной пылкости, сколько из–за наплыва сочувствия и нежности. Точно также и в русском мужчине сладострастие отнюдь не является всепоглощающим.

Для русской эротической любви и жизни характерны два типа любви и женщин, как это показал Г. Гачев в своей работе «Русский Эрос». Один тип любви — это океан нежности и жалости, и тогда перед нами белотелая, белобрысая красавица: красивая, глаза, как у русалки, завораживающей северной красавицы; светлоокая, она и уводит душу в северную космическую бесконечность. Другой тип женщины (и одновременно любви) — это бледные, худощавые и черноглазые красавицы, любовь у них находится под прессом тянучей жизни, долготерпения и кончается катастрофическим взрывом с разметанием всего и вся (62, 237). Архитип этой страстной женщины в России увидел и воспроизвел на полотне Суриков в образе боярыни Морозовой, а в литературе он представлен Татьяной Лариной и Анной Карениной, тогда как архитип северной красавицы — это Ольга в «Евгении Онегине».