История о трех пистолетах

До самой мастерской Альбина не проронила ни слова. Я думал, что она волнуется, что мне еще придется приводить ее в чувство, но она шустро собрала чай и села напротив меня за тем столом, где пировали Валерий Викторович с Юлианом. Она была девочка хоть куда, у нонконформиста губа не дура. Таких синих глаз в нашей слякоти и гнили не найдешь. Она, понятно, волновалась, но руками без толку не шарила, чашки туда-сюда не двигала, только никак не могла начать. Я спросил, что с художником приключилось? Она вздохнула и объяснила, что вернувшись от матери, нашла Валерия Викторовича с высоченной температурой. „Он лежал вот тут на животе. Потому что на спине под левой лопаткой у него вырос фурункул. Юлиан – вы знаете Юлиана? – он странный, Юлиан, но он очень хорошо ухаживал за Валерием Викторовичем. Он чем-то мазал его. А потом было заражение, и Валерий Викторович чуть не умер. Я уходила в кухню плакать. Но теперь все хорошо, он гуляет в лесу, а я езжу к нему через день. Теперь нужно вернуть картину, и все исправится“. Меня малость напугал этот фурункул под левой лопаткой, но я тут же решил, что все это бред. Не пошел же у меня трещинами череп, а раз так, то и нечего распускать слюни. Я сказал, что не отдам картину, и объяснил, что к чему. Но Альбину трудно было сбить с толку. Она легко поднялась со стула, вышла и принесла денег. „Вот, – сказала она, – а когда Валерий Викторович вернется, он даст вам честное слово, что никаких портретов больше не будет. И про честное слово придумала не я, это он сам сказал“. Тогда я взял и рассказал ей все. Ни черта она не поняла! Она была в него влюблена по уши, все от нее отскакивало. Я разозлился и велел ей достать наш с Лилькой портрет. Она поставила его передо мной на стул, а сама села по ту сторону холста. „Так не пойдет“, – сказал я, посадил ее рядом с собой и подробно объяснил, что к чему. Кстати, и про ту акварель, которую Лиля купила – тоже. Тут-то она и въехала. Все поняла про паскудство своего ненаглядного. То есть это я так подумал. А она сказала, что это интуиция художника и что ничего такого быть не могло. Тогда я достал пистолет и объяснил ей, откуда взялся фурункул: „Ты пойми, пойми, это у него от нечистой совести. Ну, не могу я ему отдать ту картину. Я не верю ему, он не верит мне“. Тут она прижала ладони к груди и стала объяснять мне, как Валерий Викторович хорош. И квартиру-то он Магде оставил, и за первого сына в какой-то там гимназии платит, и ее, Альбину, „выручил из такой беды, такой беды… Вы не знаете, какая там у нас жизнь! А я не поэтому за него пошла. А потому что он добрый и красивый. Я даже не знала, что он художник! Как же ему не верить?“ Она еще подумала и сказала, что Валерий Викторович дарит ей цветы, и меня от этого прямо-таки скрючило, потому что у Лильки имеется бзик: она мне не разрешает дарить ей цветы. Положим, не самая странная причуда, и хрен бы с ней, но только я из-за этих цветов Лилю вспомнил. И прямо как с цепи сорвался. Я стал кричать, что я за Лильку город сожгу, что кто ее обидит, три дня не проживет. А поскольку я хорош был, то еще и чашку свою разбил. И от этого совсем соскочил с рельса. „Посмотри! – кричал я Альбине. – Ты посмотри, какая она красивая! Разве можно ее обижать? Я с ней рядом жить недостоин. Но я добился, я с ней, а раз я с ней, в обиду ее не дам!“

Я тряс Альбину за плечо через стол, она то отрывала мою руку, то тоже принималась меня трясти, и все это, не хочу говорить, перед каким портретом. Потом мы с ней поплакали. Она на деньги, которые для меня приготовила, я – на пистолет. И тут она говорит: „Значит, вы ее любите. Это хорошо. Только теперь мы ни за что не договоримся, потому что я тоже Валерия Викторовича люблю“. Во мне от этих слов что-то лопнуло. На деревянных ногах я обошел стол и поцеловал ее. Кто мне поверит, что я целовал ее оттого, что любовь к Лильке уже не вмещалась в моих потрохах?

Мы целовались так, что чуть не задохнулись, потом оторвались друг от друга и на минутку потеряли сознание. А было ли что-нибудь еще – понятия не имею. Наверно – нет. Мы же с ней были полумертвые.

Она очнулась первая и спросила: „Ты понял, какой он?“ А я ей сказал, что теперь знаю, что делать.

– Ты погоди, – сказал коммерсант Геннадий. Он слушал все внимательнее, и все печальней становилось его лицо, правда, на этом месте он покривился от досады. – Как это „понятия не имею“? Если ты с бабой в койке был, то был. А если не был, то не был. Поздно, Ванька, девочку ломать! И ты, Ванька, рожей не уворачивайся, не скручивай рыло на сторону. Ты эти свои приключения хрен кому еще расскажешь. А соврешь теперь, так оно и все брехней станет!

На первый взгляд, мысль была мутноватая, но Иванушка что-то в ней ухватил и, не то посмеявшись, не то откашлявшись, сказал, что врать и в самом деле нет никакого смысла. – Все у нас состоялось.

– Ну, состоялось и состоялось. Что об этом говорить-то?