История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха

Так что он отказался от названия «Моя дуэль». Назвал книгу скромно «История одного немца. Воспоминания 1914-1933 годов». Здесь надо учитывать, что это не совсем воспоминания, и даже совсем не воспоминания. В Германии оставались его родные и близкие, поэтому он не только не называл имена, он менял профессии. Так, своего отца, видного педагога, директора гимназии, в которой он учился, он превратил в прусского чиновника. Создал запоминающийся художественный образ прусского бюрократа-либерала, книгочея и мудреца. Свою любимую женщшу, Эрику Ландри, он и вовсе весьма умело «расщепил» на лихую Тэдци богемной интеллигентной берлинской компании и милую еврейскую девушку Чарли. Пока Хафнер писал эту книгу на немецком, он совершенствовался в английском и досовершенствовался до того, что стал колумнистом в «Observer». Кстати, это очень благотворно повлияло на его стиль. Журналистская работа вообще полезна для эстетов. Она заставляет быть кратким и понятным. А журналистская работа на чужом языке полезна вдвойне. Пишущий привыкает воспринимать язык как тот материал, который надо преодолевать, а не подчиняться ему.

В результате стиль эстета, не теряя ни изысканности, ни многословия, приобретает ясность, четкость, афористичность. Переводить Хафнера — одно удовольствие. Чего стоят одни только его определения, например относящиеся к коммунистам после поджога рейхстага: «овцы в волчьей шкуре». А блистательная характеристика Вальтера Ратенау, немецкого министра иностранных дел, экономиста и философа, убитого в 1922 году националистами: «Он был аристократическим революционером, идеалистическим коммерсантом; евреем и немецким патриотом; немецким патриотом и либеральным космополитом; либеральным космополитом и строгим служителем закона (то есть, в единственно возможном, строгом смысле этого слова, он был евреем). <...>

Меня могут спросить: неужели народный вождь может быть таким? Представьте себе, да! Масса—причем я говорю не о пролетариате, но о том анонимном коллективном существе, в которое все мы, бедные и богатые, в определенный, очень важный момент сливаемся, — эта масса наиболее сильно реагирует на то, что меньше всего на нее похоже. Заурядность в паре с добросовестным отношением к делу могут принести политику популярность; но последняя любовь и последняя ненависть, обожествление и демонизация достаются только незаурядной личности; тому, кто недостижим для массы, а выше он или ниже среднего уровня — не так важно. Уж что-что, а этот вывод я уверенно делаю из своего немецкого опыта. Ратенау и Гитлер как раз и были аномальными явлениями, которые до крайности возбудили фантазию немецкой народной массы: один — своей необъятной культурой, другой—своей необъятной пошлостью. Оба, и это главное, происходят из недоступных средней массе областей, из каких-то потусторонних миров. Один— из той сферы высшей духовности, где симпосион, пир культур трех тысячелетий и двух частей света творится; другой — из джунглей, из грязи и тьмы бульварной философии и бульварного чтива; из подземного, подпочвенного мира, где в мутном вареве роятся бесы мещанских чуланов, ночлежек, казарменных сортиров и застенков. Благодаря своей «потусторонности», оба, и Ратенау, и Гитлер, обладали настоящей магической, волшебной силой, безразличной к тому, какую политику каждый из них вел».