История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха

Газеты вышли с заголовками «Гитлер приглашен к рейхспрезидету»—вот тут мы испытали нервную досаду: в августе и в ноябре Гитлер уже встречался с рейхспрезидентом и ему предлагались должности сначала вице-канцлера, потом канцлера; всякий раз Гитлер ставил совершенно невозможные усло-

п8

вия; в том и другом случае после этих встреч торжественно провозглашалось: «Больше никогда!» Это торжественное «больше никогда» продержалось чуть меньше полугода. Тогда среди противников Гитлера в Германии царила та же болезненная мания прямо-таки бестрепетно совать ему в руки все, чего он только ни пожелает, которая царит сегодня в мире. Вновь и вновь противники Гитлера торжественно отрекались от политики «appeasement’a», и вновь и вновь она воскресала—все это повторяется в Европе сегодня. Тогда, как и сегодня в Европе, у нас оставалась одна надежда: на гитлеровскую слепую наглость. Должна же она в конце концов истощить терпение его политических противников? Тогда, как и теперь, очень скоро выяснилось, что терпение это неистощимо...

В середине дня появилось сообщение: Гитлер требует слишком многого. Полуспокоенные кивки. Очень правдоподобно. Ничто так не соответствовало его природе, как «требовать слишком многого». На сей раз нас миновала чаша сия. Гитлер—последнее спасение от Гитлера.

Около пяти вечера появились вечерние газеты: создан Кабинет национального согласия—Гитлер рейхсканцлер.

Не знаю, какова была первая реакция всего общества. Моя, в течение минуты, была совершенно правильной: леденящий ужас. Конечно, это назначение подспудно таилось уже давно. Можно было рассчитывать на то, что оно состоится. И все же это было так фантастично, так невероятно, когда ты видел сообщение о нем, написанное черным по белому: Гитлер — рейхсканцлер... В какой-то момент я физически ощутил запах грязи и крови, который он распространял вокруг себя. Почудилось, что на меня вдет страшный и отвратительный лютый зверь, я ощутил грязную когтистую лапу у своего лица.

Потом я попытался все это стряхнуть, попытался улыгбнуться, поразмышлял и — в самом деле — нашел немало причин для успокоения. Вечером мы обсуждали с отцом перспективы нового правительства и пришли к одному выводу: у нацистов есть шанс учинить немало бед, но нет ни одного шанса удержаться у власти хоть надолго. Обычное консервативное правительство только с Гитлером, в качестве мундштука, чтобы не слишком уж рвали постромки. За исключением этого дополнения оно мало чем отличается от двух последних правительств, бышших после Брюнинга. У нового правительства даже вместе с нацистами не бытло большинства в рейхстаге. Хорошо, рейхстаг всегда можно распустить. Но ведь и в населении против этого правительства —стойкое большинство: сплоченный рабочий класс, который после окончательного поражения умеренных социал-демократов пойдет за коммунистами. Коммунистическую партию, конечно, можно «запретить»—и тем сделать ее еще опаснее. Между тем правительство, как и прежде, будет проводить реакционную социальную и культурную политику, еще резче, чем прежде, а кроме того, в угоду Гитлеру в ход пойдет антисемитизм. Этим они не привлекут на свою сторону много из своих нынешних противников. Во внешней политике будет бахвальство, возможно, и попытка ремилитаризации. Это автоматически восстановит против правительства все зарубежные страны, помимо тех шестидесяти процентов населения Германии, которые уже настроены против него. Ну и кроме того, а кто все те люди, что в течение трех лет внезапно стали голосовать за нацистов? По большей части не имеющие собственного мнения, жертвы пропаганды, ущербные массы; при первом же разочаровании они разбегутся в разные стороны. Нет, учитывая все это, надо признать: правительство Гитлера—вовсе не повод для серьезного беспокойства. Не ясно только, что последует за падением этого правительства; стоило опасаться, что нацисты доведут страну до гражданской войны. Вполне можно было ожидать, что коммунисты, прежде чем их запретят^ нанесут удар.

На следующий день выяснилось, что приблизительно таким же был прогноз всей здравомыслящей прессы. Странно, но и сегодня он кажется довольно убедительным, сегодня, когда мы уже знаем, как все в результате получилось. А каким образом могло получиться по-другому? Уж не благодаря ли тому, что все мы были уверены, более того—твердо убеждены в невозможности другого развития события, и поэтому у нас на примете не было совершенно ничего, что, в наихудшем случае, могло бы предотвратить другое развитие событий?