История одного предателя

Их было - увы - больше чем достаточно: весь район был полон филеров. Взгляд Гершуни они поймали и по нему узнали, что это тот, кого они ищут: "наш, - бросил старший филер, - глаза его, с косинкой". Заметив слежку, Гершуни подошел к ларьку с фруктовыми водами и выпил стакан лимонада. Филеры заметили, что он волновался, рука дрожала и едва держала стакан; Гершуни чувствовал, что на его шее затягивалась петля. Через несколько минут он был арестован, закован в кандалы и отправлен в Петербург, где его ждали крепость, военный суд и смертный приговор, замененный бессрочной каторгой. . .

Азеф в это время был заграницей. Он боялся, что полиция заподозрит его в причастности к покушению, а потому уже в мае послал своему начальнику, Ратаеву, какую то незначительную по содержанию телеграмму из Берлина: он на всякий случай обеспечивал свое alibi.

ГЛАВА VI Охота за Плеве

Во время своего последнего приезда заграницу, в начале 1903 г., Гершуни оставил у Гоца, который был его постоянным поверенным по всем делам, - и специально по делам Боевой Организации, - свое, так сказать завещание; подробный обзор всех связей последней, адреса, явки, пароли и т. д., - а так же список лиц, которые предложили себя для работы в Боевой Организации. В случае ареста Гершуни, согласно этому завещанию, во главе Боевой Организации должен был стать Азеф. Гоц полностью одобрял этот выбор Гершуни, а потому вполне понятно, что когда в июне 1903 г. на женевском горизонте появился Азеф, то он был встречен Гоцем и близкими к нему людьми, как признанный новый вождь Боевой Организации, который должен увеличить славу последней. И он не спеша принимал дела.

На очереди в это время с особой остротой встал вопрос о покушении против Плеве.

Незадолго перед тем разразился известный анти-еврейский погром в Кишиневе. В течение двух дней, - 19-20 апреля 1903 г., - организованно руководимые толпы погромщиков беспрепятственно разрушали еврейские дома, грабили магазины, насиловали женщин, убивали, - не щадя ни возраста, ни пола. Ни полиция, ни войска не делали попыток прекратить погром.

С их стороны громилы, наоборот, нередко слышали слова полного одобрения и поощрения. За то в тех случаях, когда группы евреев пытались оказывать сопротивление, полиция обнаруживала свое существование: разгоняла группы самообороны, производила аресты, не церемонилась пускать в ход оружие. Убитые составили много десятков, - общее количество пострадавших исчислялось сотнями.

Главным виновником все считали Плеве, который считал анти-еврейские погромы полезным средством для борьбы с революционным движением и открыто высказывал эту точку зрения в доверительных беседах с представителями администрации.

Впечатление, произведенное известиями о погроме, было огромным, - как в России, так и заграницей: ведь этот погром действительно воскрешал самые худшие призраки средневековья. Огромное впечатление произвел он и на Азефа. Последний не был евреем-националистом.

В воспоминаниях московского раввина Мазе рассказано, как насмехался Азеф над еврейской религией, над обычаями и обрядами, как мало он придавал значения своей связи с еврейским народом. Но евреем он себя все же чувствовал. Судя по всему, особенно прочно в нем жили воспоминания о тяжелых годах детства: Ивановская рассказывает, что во время их встреч в Варшаве и Вильно, как бы серьезна ни была тема их разговоров (а они встречались там в период подготовки покушения на Плеве), Азеф никогда не пропускал ни одного из тех босоногих уличных торговцев - еврейских мальчишек, которых так много бегало по улицам этих городов, - без того, чтобы не купить у него чего-нибудь на грош или два. И его глаза, так часто глядевшие "холодными, на выкате", наверное, именно в эти минуты чаще всего становились похожими на обычные "грустные еврейские глаза". А ведь одной из самых жутких страниц в рассказах о Кишиневе были сообщения о зверски убитых детях, - о грудных младенцах, которым разбивали головы ударами о стену.

Как и вся Россия, Азеф ответственным за эти события считал Плеве и не скрывал своего возмущения против последнего. Так он держал себя не только в революционной среде, - где это возмущение было только общим настроением. Именно в этом смысле он вел беседы и со своим полицейским начальством. Еще до своего отъезда заграницу, под свежим впечатлением от первых известий из Кишинева, Азеф имел разговор о них с Зубатовым и, по рассказу последнего, "трясся от ярости и с ненавистью говорил о Плеве, которого считал главным виновником" кишиневского преступления. И позднее, заграницей, в беседах со своим начальником по полицейской линии, с Л. А. Ратаевым, Азеф высказывался в том же духе. Нет никакого сомнения в том, что это обстоятельство оказало решающее влияние на судьбу Плеве: если в других случаях Азеф, по соображениям корыстной выгоды более или менее пассивно допускал совершиться террористическим актам, то в деле Плеве он активно прилагал усилия к тому, чтобы довести его до успешного конца.